Узук молчала. До её сознания дикие угрозы Аманмурада почти не доходили. Её взгляд напряжённо перескакивал с одного проёма на другой, а едва лишь там мелькала тень, Узук стреляла. Когда кончились патроны в нагане, она взялась за браунинг и стала считать каждый выстрел — как само собой разумеющееся последнюю пулю она решила оставить для себя. Она помертвела и облилась холодным потом, услышав тупой щелчок бойка, по это была лишь осечка, и Узук, чтобы успокоить себя, выстрелила ещё раз просто так. И замерла, распластавшись у стены. В магазине браунинга оставалось всего два патрона.

Внезапно она услыхала топот лошадиных копыт. Кто-то подъехал и голосом хриплым, но до странности похожим на женский, окликал Аманмурада. Аманмурад отвечал. Слов было не разобрать. Узук, вдруг ослабевшая и безвольная, пыталась вслушаться, но слишком стучала в висках кровь, шумело в ушах. Голоса то повышались, то понижались, то замолкали совсем. Совещаются, подумала Узук, о чём они там совещаются? Может, решили отказаться от своего замысла? Нет, напрасная надежда, никогда волки не отказывались полакомиться свежей кровью…

Застучали, удаляясь, конские копыта. Хрипловатый голос позвал:

— Выходи, девушка, не бойся!

Узук помедлила несколько мгновений и медленно пошла к выходу, обеими руками крепко прижимая браунинг к груди и опираясь подбородком о его ствол. В голове было ясно, пусто и неподвижно — как в пустыне под июльским куполом неба, лишь сердце трудными, медленными толчками фиксировало каждый шаг. Сколько их ещё осталось, шагов?

Возле мазара на угольно-чёрном жеребце сидел джигит. Узук остановилась, всматриваясь. Никого больше вокруг не было.

— Иди, иди! — ободрил её джигит и хрипловато засмеялся. — Иди, не бойся, не вернётся твой преследователь. Всё хотелось мне взглянуть на куропатку, из-за которой два орла подрались, да никак не удавалось тебя встретить. Вот, оказывается, где встретились. И не куропатка ты вовсе, а тоже хищной породы. Ошиблась я немножко.

Только сейчас разглядела Узук, что перед ней действительно женщина в одежде джигита. Она была немолода, не претендовал на изящество полный стан, перетянутый вместо кушака дорогой кашемировой шалью, сбегала на шею складка второго подбородка. Но плоское неподвижное лицо женщины было красиво какой-то каменной красотой — отчуждающей и завораживающей в одно и то же время. Тёмная печаль таилась в больших прекрасных глазах, и удивительно изящны были маленькие кисти рук. Женщина смотрела сверху вниз равнодушно и высокомерно, покачивая переброшенной через луку седла винтовкой.

— Спасибо вам! — с чувством воскликнула Узук. — Я даже не знаю, какое вам спасибо! Вы меня второй раз на свет родили! Вы меня от стыда и позора изба…

Что-то неуловимо дрогнуло в каменном лице, будто ящерица по скале метнулась.

— Никого я не родила за всю свою жизнь, — бесстрастно, на одной ноте сказала женщина. — И спасибо не за что. Знать бы, что это ты, проехала бы своей дорогой.

— Не верю вам! — воскликнула Узук. Она впервые видела эту странную женщину-джигита, но в самом деле не могла сердцем принять её холодные, жестокие слова, не вяжущиеся с её же поступком.

— Может, и права, что не веришь, — по-прежнему ровно сказала женщина. — Я сама себе уже много лет не верю… Девчонки бегут, «спасай» — кричат. За какой, думаю, стреляной куропаткой один из рода Бекмурад-бая гоняется? Посмотрю, думаю. А это, оказывается, не куропатка, хищная птица… Ну, прощай. Вон твои ястребы тебе на помощь летят.

По дороге со стороны города стелился дробный конский топот.

— Погодите! — попросила Узук. — Останьтесь, прошу вас!

— Не место фазанихе в ястребином гнезде, — бросила через плечо женщина и тронула плетью лоснящийся конский круп. — Прощай.

Посадка её была уверенной и лёгкой, как у человека, проведшего в седле большую часть своей жизни.

— Как вас зовут? — крикнула ей вслед Узук.

— Спроси у тех, кто знает, — донеслось издали.

Подскакавшие милиционеры окружили Узук, спрашивая, цела ли она, куда делся Аманмурад, кто этот всадник, который только что ускакал. Они хотели догнать женщину. Но Узук попросила не делать этого.

Подъехал фаэтон. Конь тяжело поводил боками, блестел от пота, с удил падали клочья желтоватой пены. Абадан сидела без кровинки в лице, губы у неё прыгали от нервного тика, и она всё никак не могла произнести слово.

По дороге Узук рассказала подруге обо всём, что произошло, умолчав, правда, о некоторых угрозах Аманмурада. Вспоминая о них сейчас, она и краснела и содрогалась от запоздалого ужаса. Никогда больше не поеду одна, думала она. Какой молодец Сергей, что заставил взять наган и послал всё-таки навстречу ей отряд милиционеров!

— Я, кажется, догадываюсь, кто твоя спасительница, — сказала Абадан, справившаяся наконец со своим тиком.

— Знаешь её?

— На такое никто, кроме Сульгун-хан, не способен. Уверена, что это она была.

— Сульгун-хан? — задумчиво повторила Узук. — Да, я могла бы сама догадаться.

— Где тебе там догадываться было! — махнула рукой Абадан. — Бедная ты моя, сколько страхов пережила! — Она прижалась к подруге, обняла её. — Я сама от страха чуть не умерла.

— Сядь на место, — сказала Узук, — а то свалишься с фаэтона на дорогу.

— Теперь не страшно и свалиться, — Абадан засмеялась. — Вон каких джигитов Сергей нам прислал.

— О Сульгун-хан мне Берды рассказывал. Он дважды с нею встречался. Какая-то несчастливая она, правда?

— Куда уж тут до счастья — всю жизнь в седле, без домашнего угла. А теперь с контрабандистами связалась, от Клычли я слыхала. Жалеет он её, говорит, большие дела ей судьба сулила, да сбилась она с дороги на окольную тропку — и жизнь размотала зря, и голову попусту сложить может.

— И мне её жаль, — сказала Узук. — Сидит на коне, а глаза — грустные. К нам бы её в отдел заманить— сколько от такой женщины пользы было бы.

Абадан с сомнением покачала головой.

Дурды не возражал против предложения провести свадьбу в городе — первую свадьбу, когда невесту взяли без калыма. Пусть уж весь свадебный обряд будет проходить по новым, советским порядкам. Но Оразсолтан-эдже упёрлась на своём. «Дочь я не смогла выдать замуж по-человечески, так пусть хоть сына женю в соответствии с нашими обычаями и обрядами», — упрямо твердила она, не желая слушать никаких доводов. — «Проведём той в городе, ведь и Дурды и Мая люди современные, на государственной службе, — убеждала мать Узук, — пусть покажут пример советской свадьбы для всех. А ты приглашай всех, кто тебе нужен из аула».

— «Нет и нет, — упорствовала Оразсолтан-эдже, — не будет вашей городской свадьбы, будет моя свадьба, как я хочу!» — «У тебя в доме даже кошмы приличной нет, чтобы, невесту на ней усадить», — спорила Узук. Оразсолтан-эдже не задумывалась с ответом: «Ты свои кошмы привезёшь, из города! А что до меня, так если войдёт в мою кибитку невестка, чёрная обшивка кибитки сразу станет белой и все старые кошмы в ней обновятся».

Оразсолтан-эдже отстаивала своё право даже с каким-то отчаянием, и не понять её было трудно, а поняв, так же трудно было не посочувствовать. Приближалась к своему последнему порогу жизнь, все лучшие мечты в которой скользили слабой тенью далёкого облачка, ни разу не пролившегося благодатным дождём. Судьба давала ей в руки, может быть, единственный случай осуществить то, о чём она думала долгие годы, и отказаться от этого случая было всё равно, что самой разбить пиалу с последним глотком воды и умереть от жажды.

Свадьбу решили справить в ауле. Распорядителем её была сама Узук — против этого Оразсолтан-эдже возражать не стала: бог с ним, хоть и женщина, но всё же родная дочка, да и не такое уж это вопиющее нарушение обычая. Деньги для свадебного тоя дал Торлы. Дурды вначале было отказался наотрез, но вынужден был уступить матери, которую вдруг обуяло наивное тщеславие — блеснуть перед людьми богатой свадьбой сына.

С раннего утра возле кибитки Оразсолтан-эдже собрались принаряженные девушки и молодайки. Тумары, генджуки и другие массивные серебряные украшения, казалось, вовсе не тяготили своих хозяек, и случись объявиться здесь Черкез-ишану с его давешней вокзальной проповедью о вредности украшений, он вряд ли нашёл бы здесь единомышленников.