Нет, Бекмурад-бай принципиально был против блошиных укусов, независимо от того, своя это блоха или чужая. Он ждал настоящего дела, большой бури, которая непременно грянет и выметет вон и ячейки «каманысов», и аулсоветы, и вообще всё худое и пришлое. Он считал, что англичане — те же люди, а любой человек, хоть ненадолго прикоснувшись к туркменской земле, никогда не сможет её забыть и вернётся обязательно.

Эта уверенность не давала ему пасть духом при столкновении с фактами жизни, от которых обливалось кровью сердце и кулаки сжимались до боли в суставах пальцев. Земельно-водную реформу, поход за культуру, свободу женщины — всё это он заставлял себя принимать как явления временные и случайные. Время туркменчилика наступит обязательно, но его нужно ждать, и Бекмурад-бай ждал, не выдавая своих заветных помыслов, не болтая попусту всякой чепухи против властей. Наоборот, там, где это было нужно, он даже высказывал своё одобрение действиям Советской власти, хвалил её за смелость и распорядительность в хозяйственных вопросах. Если при этом с ним спорили, указывая на недочёты в использовании земли либо в обеспечении товарами первой необходимости, он пожимал своими широкими плечами: «Сердар — умелый, нукер дурак». Двусмысленность подобных афоризмов доводила не до всех, но кое до кого всё же доходила. Жаль, что к числу таких понятливых не относился Аманмурад, всегда готовый на прямой выпад против власти и далеко не всегда представляющий себе истинную результативность и последствия своего поступка. Сидит вот, напыжился, как дикобраз, сердится на справедливый упрёк, а того не понимает, что каждый его глупый шаг против брата оборачивается!

— Зачем кооператив поджёг?

— Где?

— На том берегу Мургаба.

— Ну, поджёг, а что?

— Глупость это, вот что! Ребячество.

— Кому — ребячество, а кому — убыток.

— Конечно. Они там нищими стали из-за того, что пустая лавка сгорела! А нам действительно убыток, потому что народ против себя восстанавливаем.

— Исрапил другого мнения придерживается на этот счёт.

— Откуда такой Исрапил взялся?

— Приятель мой. В Мешхеде торгует. А сам — из Карачи.

— Ему из Карачи в наших делах не разобраться — далеко. Умных приятелей надо слушать.

— Ну, говори в таком случае! Советуй, как поступать, если мои действия тебе не нравятся!

— Советовать? — Бекмурад-бай помедлил, погладил усы. — Трудно сейчас что-нибудь определённое советовать. Было время, я дал тебе совет заняться контрабандой. Прибыльное это дело, ничего не возразишь, можно бы и дальше продолжать, да опасно стало. Деньги это только деньги, за них можно купить коня, гурт Саранов, женщину, но жизнь за деньги не продают. Изменилось время, брат, изменились обстоятельства. Враги рядом сидят и ушами прядают, каждый твой шаг на бумажку записывают. Прежде у людей времени не хватало все дела переделать, а нынче дел нет, а времени хоть отбавляй. Не зная, куда его девать, толпами собираются — собак да петухов стравливают, в мяч играют, в хумар, а больше друг за дружкой шпионят. Долго такое длиться не может, конец не за горами. Давай подождём своего часа: ты — по ту сторону границы, я — здесь. Не будем спешить голым задом на муравьиную кучу садиться, пусть её другие шевелят, а наш род должен сохранить своих наследников. Я, может быть, из аула в город подамся, там поживу.

— Разве в городе врагов у тебя будет меньше? — скривил губы Аманмурад, чувствуя своё превосходство над братом, который хоть и старший в роду, малодушничать стал, собственной тени пугается.

— Нет, не меньше, — Бекмурад-бай словно задался целью подтвердить нелестное о себе мнение, — в городе кругом враги. Однако чем жить поодаль, на виду лучше жить среди врагов — меньше заметен будешь.

— Постарел ты, брат, — с сожалением сказал Аманмурад, — годы твой подошли к ближнему водопою, на дальних выпасах им уже не бывать.

«Щенок! — со снисходительным презрением подумал Бекмурад-бай, поняв прозрачный «намёк Аманмурада. — Щенок! Ещё уши не обрезаны, а ты уже на матёрою волка кидаешься! Щёлкнуть бы тебя в нос, чтобы на брюхе полз, повизгивая и землю хвостом колотя! Да нет, пожалуй, не поползёшь, кусаться захочешь, а нам с тобой, брат, грызть друг друга не с руки… Ладно, так и быть отпущу тебе до времени твою непочтительность к старшему. Больше того, скажу тебе одну вещь, порадую, чтобы вы со своим глупым Исранилом не считали Бекмурад-бая одряхлевшим верблюдом, у которого нижняя губа свесилась и колени в обратную сторону выгибаются».

— У каждого возраста есть и свои недостатки и свои достоинства, младший брат, — с плохо скрытой иронией произнёс Бекмурад-бай. — У молодости — полное сердце и пустая голова, у старости — наоборот, а зрелость обладает и тем и другим. По твоим намёкам я понял, что ты осуждаешь меня…

— Не осуждаю, джан-ага, нисколько не осуждаю, у меня права нет осуждать тебя! — поторопился исправить оплошность Аманмурад.

— Хорошо, не осуждаешь, — великодушно согласился Бекмурад-бай. — Будем считать, что выразил сомнение… или лучше — озабоченность: в самом ли деле старший рода призывает к покорному бездействию и холит свои руки сам. Твоя озабоченность мне понятна, и я отвечаю на неё: нет, младший брат, я призываю не к покорности, а к сохранению и накоплению сил для предстоящей борьбы, в которой должен восторжествовать туркменчилик. Если терять пшеницу по зёрнышку, то в день посева будут пустыми ладони, а день жатвы не наступит никогда. Ты понял меня, младший брат?

— Понял, джан-ага, понял, — покорно согласился Аманмурад, посмеиваясь в душе и недоумевая, с чего бы это столь велеречиво стал изъясняться Бекмурад — прямо имам, а не джигит!

— Хорошо, если понял, — кивнул Бекмурад-бай. — Теперь я отвечу на вторую часть твоего сомнения: нет, я не сижу, сложа руки. Я не произношу прямых слов против Советов большевиков и коммунистов — это опасно и неубедительно. Это даже вредно, как вредно заливать с верхом молодые побеги — они погибнут. А вот если ростки сомнений, которых в тёмной массе людей полным-полно, если ты их будешь поливать осторожно, они со временем дадут нужное тебе зерно. Понятно?

— Понятно, — ответил Аманмурад, хотя сказанное братом доходило туго, с пятого на десятое.

— Слышал, что в селе Амандурды-бая прирезали одну строптивую дрянь, которая ходила жаловаться на мужа в аулсовет? — спросил Бекмурад-бай.

— Не слышал! — с готовностью откликнулся Аманмурад, обрадованный, что брат заговорил наконец своим обычным, по-человечески понятным языком. — Не слышал. Но приветствую тех, кто это доброе дело сделал.

— Эго сделал я.

— Ты?! — У Аманмурада от удивления глаза полезли на лоб. — Ты пошёл и убил?!

— Так мог бы поступить только неразумный, — усмехнулся Бекмурад-бай. — Её убили сами босяки, они и ответ держать будут. А с ними предварительно поговорили люди Амандурды-бая, получившие приказ от своего хозяина. А сам Амандурды-бай получил первое слово от меня. Дело сделано, а я — в стороне. Понял, как нужно действовать?

— Склоняюсь перед твоей мудростью, старший брат, — совершенно искренне сказал Аманмурад.

— Друга своего, Берды, — не забыл? — продолжал спрашивать Бекмурад-бай, тая под усами самодовольную усмешку.

— Черти бы ему в аду друзьями были! — с сердцем выругался Аманмурад и от избытка чувств хлестнул плетью по кошме, на которой сидел. — Я из этого «друга», попадись он мне в руки, кишки вымотаю и на глазах у него собакам скормлю!

— Что так зол на него?

— Ты не знаешь, что ли! Из-за него, ублюдка, и из-за этой шлюхи Узук позор пал на наш род! А нынче он самый въедливый сторож на границе, ума не приложу, как я с Сапар-баем расквитаюсь за целый мешок золота да серебра, что пришлось из-за этого пса бросить в песках!

— Не кручинься — нашего богатства на многие расчёты хватит. И дорога твоя на ту сторону свободной станет. Брат твой позаботился об этом. Берды будут судить за большую взятку и посадят в тюрьму.

— Вот это так! Вот это правильно! — возликовал Аманмурад. — Всех туркмен, которых большевики приманивают, надо позорить чёрным позором на весь мир! А выпадет случай — убивать беспощадно, как отступников веры, осквернителей отцовских могил! Если бы от меня зависело, до нынешнего рассвета Аллак и Меле перестали бы дышать!