Вот и сейчас, думала Узук, я имею право ходить с поднятой головой. Меня охраняют все законы, мне дали знания, умение жить и бороться, я вольна распоряжаться собой, как мне заблагорассудится, потому что я ни от кого не завишу. Знаю, верю, что я права, и всё же невольно опускаю голову перед осуждающими взглядами прохожих, жду тумака, удара в спину. Мне сказали, не раз говорили, что женщинам теперь даны крылья свободной птицы. Может, оно и так. Странно лишь, что появляется желание использовать эти крылья не для полёта ввысь, а для того, чтобы спасаться, забившись в высокую листву чинара или тутовника. И как собой распорядиться, тоже не знаю, потому что и в мыслях и в сердце — мешанина Словно насыпали в чувал пшеницу, рис, джугару, ячмень, насыпали и велели до утра разобрать всё по зёрнышку. «Трусиха я, наверное, и ни к чему не пригодная баба, — критически подвела итог своим мыслям Узук. — Сидеть бы мне потихоньку возле тлеющего оджака, носа из кибитки не высовывая, а я разгуливаю по городским улицам с пистолетом в кармане и ещё намерена на государственную службу определяться!»

Исполком помещался там же, где прежде располагался ревком. Мая застеснялась заходить. Сказала, что погуляет ещё немного, пока не слишком печёт, заглянет на базарчик и потом пойдёт готовить обед. Узук предупредила подругу, чтобы та не слишком задерживалась, и направилась представляться председателю исполкома.

Длинный коридор с тёмными нишами дверей по обе стороны мало чем отличался от обычных административных зданий. И всё же для Узук он был особым. Однажды она уже приходила сюда. Искала защиты от произвола, от тяготевшего над ней проклятия. Пришла сама, а унесли отсюда на руках, еле живую. Как вспомнишь, до сих пор такое впечатление, будто раскалённый уголь попал за ворот платья, между лопаток, до сих пор стоит перед глазами перекошенное яростью лицо Аманмурада…

Узук повела плечом, прислушиваясь, как по-особенному туго натягивается кожа зарубцевавшейся раны, и толкнула дверь с табличкой «Председатель ревкома К. Сапаров» — табличку, видать, ещё не удосужились сменить.

— Можно?

Клычли, почти совсем не изменившийся за эти годы, поднялся из-за стола ей навстречу.

— Проходите, проходите, Узукджемал. Добро пожаловать, рад вас видеть… Присаживайтесь, рассказывайте, как закончили учёбу, как доехали, как устроились. Вчера приехали?

— Да, вчера.

— А вторая девушка, Мая Худайбердыева, она тоже с вами?

— Да, мы вместе живём.

— Понравилась вам квартира? Всего хватает?

— Хватает. Даже запасной бидон с керосином есть.

— Ну, если даже запасной бидон имеется, тогда, конечно, всё в порядке. Не страшно одним в доме?

— Чего бояться? У нас сильный защитник рядом живёт.

— Черкез?

— Он самый.

— Да, Черкез человек надёжный, если он лично взялся вас охранять, то беспокоиться не о чём, мимо него комар не пролетит.

Они поговорили ещё немного в том же полушутливом духе. Клычли расспрашивал об учёбе на курсах, интересовался обстановкой в Полторацке и прилегающих ему сёлах, но на последний вопрос Узук, к сожалению, ничего рассказать не могла. В аулах ей бывать не приходилось, один раз только присутствовала на собрании женщин в ауле Кеши, да и то от волнения и страха почти ничего не запомнила, кроме сердитых выкриков и хлёстких шуток мужчин, не рискнувших отпустить своих жён и дочерей на собрание одних, без бдительного мужского надзора. Клычли пожаловался, что в мервских аулах положение не лучше, мужская часть населения, подогреваемая служителями культа, баями и аксакалами, где тайно, а где и явно чинит препятствия во всём, что касается женского равноправия.

— И знаете, что здесь самое грустное? — говорил Клычли, глядя на Узук безмерно усталыми, покрасневшими от бессонных ночей глазами. — В том, что наши дуры-женщины сами противятся новому, воспринимают своё бесправное положение как предопределённое свыше, как священное. Это, может быть, главный тормоз в нашей работе. Говоришь им: «Нельзя, чтобы у одного мужчины было две или три жены», а они своё: «Почему нельзя? Может, десять жён хотят прислуживать одному мужу — это наше право!» Вот и толкуй с ними. Поневоле вспомнишь мудрые слова, что один человек может привести лошадь к реке, но даже сто человек не заставят её пить. Крепко адат да шариат опутали сознание женщин.

— Надо вырвать их из этих пут, — сказала Узук.

— Надо, — согласился Клычли, — очень надо. Зависимое, бесправное положение женщин не только унижает их собственное человеческое достоинство, но и вредит государству.

— Даже? — удивилась Узук.

— Сами посудите: половина нашего населения — женщины. И они не принимают участия ни в общественной, ни в политической жизни края. Это недопустимо вообще, а когда идёт коренное переустройство мира, когда рушится до основания старое и на его обломках нужно строить новое, стоять в стороне от общего дела просто позорно и преступно. Впрочем, это вам, вероятно, объясняли и на курсах.

— Да, — кивнула Узук, — объясняли.

— Значит, понимаете, как нам нужны толковые пропагандистки. Женотдел наш работает самоотверженно, даже рискованно, можно сказать, работает. Но там в основном русские женщины, и до наших упорных дайханок их доводы не всегда доходят. Тут нужно свою, коренную, чтобы до косточек знала и быт и обычаи, чтобы сама на себе испытала все «прелести» уложений шариата и адата, могла бы говорить с нашими женщинами их собственным языком. Короче, не извне вопрос этот решать надо, а изнутри, понимаете?

— Понимаю. Ломать надо обычаи без всякого раздумья.

— Ломать, говорите, без раздумья? Это уже что-то похоже на методы нашего решительного завнаробразом. Не он вас наставлял в сей истине?

— Кто? — не поняла Узук.

— Товарищ Сеидов или, попросту говоря, Черкез.

— Черкез-ишан? Нет, он мне ничего такого не говорил.

— Гм… Ну, ладно, коли так. А насчёт решительных мер, тут, дорогая Узукджемал, «треба разжуваты», как иной раз выражается Серёжа Ярошенко. Узелок обычаев, традиций и религии — это крепко запутанный узелок. И запутанный и затянутый да ещё и водичкой вдобавок смоченный. Спешить начнём да рвать — лишь больше его запутаем. Пережиток — дело тонкое, особого обращения к себе требует. Кавалерийскими методами — сабли к бою и в атаку марш — ничего не сделаешь, только народ больше взбудоражишь.

Узук недоуменно подняла брови:

— Как же тогда работать? Нас на курсах, например, учили решительным методам борьбы, остерегали от соглашательства, от половинчатых решений.

Клычли пощипал ус, взглянул на Узук, усмехнулся.

— Так-то оно так, да не каждая чёрточка — буква «элиф». Как говорили деды наши, сила — для разрушения, разум — для созидания. Время силы прошло, наступило время ума. То есть я имею в виду убеждения, разъяснения, учёбы. Разве я вас к соглашательству призываю? Или — к половинчатым решениям? Нет. дорогая Узукджемал! Я говорю лишь о том, что ленинский декрет о равноправии женщин, наш декрет о равноправии и запрещении калыма надо постепенно внедрять в сознание людей, исподволь, не вдруг. В каждом конкретном случае исходить не из общих положений, а из конкретных же условий. Почему так? Да потому, что хотя в бесправном положении находятся все женщины, но у каждой из них — своё собственное, личное, что ли, бесправие. Вот за эту ниточку и надо дёргать, тогда любая, самая тёмная и забитая дайханка поймёт вас и пойдёт за вами. Нужно, чтобы вам не просто доверяли, не просто слушали и соглашались, а сердцем принимали ваши слова.

— Наверно, это очень трудно, — вздохнула Узук.

— Да, это нелегко, — согласился и Клычли, — но это единственный путь к селению, все остальные — в пустыню.

— Как у Дурды? — засмеялась Узук.

— Дурды? — не понял Клычли. — Почему Дурды?

— Так он же в пустыню пошёл, беглецов этих ловить, контрабандистов.

— А-а… Ловить хватает кого, только поворачиваться успевай — и контрабандисты, и бандиты, и спекулянты, и басмачи пошаливать стали…