— Зачем менять, мамочка, — сказала Узук, — новую кибитку ставить надо.

— Не надо мне новую! — отрезала Оразсолтаи-эдже. — Эта тоже новой была, когда мы с твоим отцом вошли в неё. Отца из неё вынесли, пусть и меня из неё вынесут, а там уж поступайте, как хотите, хоть в огонь всё бросайте.

Мать явно расстроилась, и Узук поспешила успокоить её:

— Ладно, мамочка, не горюй, поправим старую кибитку.

— Поправь, доченька, поправь, помоги своей старой матери. Не успокоится сердце моё, пока не увижу поправленную кибитку и невестку в ней.

— Насчёт невестки можешь не беспокоиться, оставь эту заботу мне.

— Ты-то откуда деньги возьмёшь на калым?

— Без калыма приведу, даром.

— Правду говоришь или шутишь?

— Истинную правду, мамочка, как перед богом!

— Смотри, не бери грех на душу — над матерью шутить нельзя!

Оразсолтан-эдже задумалась. Мысль женить Дурды без забот и хлопот, не влезая в расходы, показалась ей заманчивой, но она тут же отвергла её:

— Не получится! Ещё в прежние времена говорили, что дарового нет и в Бухаре. Правильно говорили. Из дарового мяса шурпы не сваришь, а мне и не нужна шурпа, в которой нет ни блёстки жиру: кто порядочную девушку без калыма отдаст? Нет, лучше делай так, как я велю: приезжай и садись у моей стены!

— Ладно, мама, ладно, не волнуйся. Коль ты говоришь, — сяду.

— И правильно сделаешь, доченька. Кто берёт большой камень, тот не ударит. А нам многого не надо. Жила я, как все люди, дочку родила, сына родила, да не сумела, как другие, благополучно дочку замуж выдать, сына женить пе могу… — Оразсолтан-эдже всхлипнула, потянулась к платку.

— Не тужи, мама, — Узук обняла мать за плечи, прижалась своей тёплой пушистой щекой к шершавой морщинистой щеке матери. — Не тужи. Будем и мы жить не хуже других. Как говорится, когда луна взойдёт, она всем видна — наша власть поможет нам.

— Ах, доченька моя милая, да я хвалю власть, нашу власть хвалю! Справедливая она, как сам Адыл-шах, да только забот у меня много, а я ещё не сделала ничего.

— Как же не сделала! Сына себе вернула, дочь вернула.

— Вернула, хвала аллаху, да и заботы вместе с вами вернула.

— Вот и радуйся им. Заботы у человека кончаются, когда он навсегда глаза закрывает, а коли есть заботы, стало быть жив человек. Живи, мамочка, веселись, смейся, а то, чего доброго, радость твоя обидится на тебя и уйдёт к другому.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — суеверно поплевала Оразсолтан-эдже и одобрительно посмотрела на дочь. — А ты, оказывается, умная, Узук-джан, есть, оказывается, польза от твоей учёбы. — И она засмеялась.

— Есть, мамочка! — засмеялась и Узук. — Это уголь от шлифовки алмазом не станет, а человеку от учёбы всегда польза.

— Может, оно и так, но хоть ты и учёная, как мулла, а всё же слушайся матери. Верны слухи, что Черкез-ишан ни на ком, кроме тебя, жениться не хочет?

— А ты от кого слышала?

— На земле слухов — что в Мекке арабов. Аннатувак заходила, старшая жена арчина Мереда, — помнишь её? Дурная женщина, прости господи, но говорила, что якобы из-за тебя Черкез-ишан с отцом поссорился и в город уехал.

— Всё это домыслы, мама, досужая болтовня.

— Не скажи, дочка. Когда Дурды-джан вернулся, арчин Меред нам овцу подарил для тоя — Моммук её привёз — и два верблюда саксаула. А Аннатувак прямо сказала: «Выдавай дочку замуж за Черкез-ишана, а на эти деньги сына женишь». Думаю, не без ведома самого Черкез-ишана говорила так. А ты-то чего упрямишься? Какие недостатки у Черкез-ишана? И видный из себя, и молодой, и авторитетом у власти пользуется. Сын большого ишана. Сами они — ходжи, потомки пророка, благородные. Такой зять у нас — Бекмурад-бай, — век бы ему тепла не видеть, — собственную печёнку от зависти проглотит. Не противься, дочка, не ищи лужу, когда колодец рядом.

Лицо Узук потускнело, но она взяла себя в руки, не поддаваясь настроению, сказала бодрым топом:

— Не возьму в толк, мама, о чём же ты в первую очередь хлопочешь — то ли о женитьбе сына, то ли о замужестве дочери.

— Вах, дочка, глупая ты у меня ещё, хоть и учёная! — махнула рукой Оразсолтан-эдже. — Тут и понимать нечего! Как смогу Дурды-джана женить, если прежде тебя замуж не выдам?

— Очень просто сможешь. Во-он твоя невестка Мая-гозель рукой тебе машет, чай пить зовёт. Пойдём.

Оразсолтап-эдже с кряхтением и вздохами поднялась со скамейки, пожаловалась:

— Поясница непослушная стала: стоишь прямо — не согнёшься, наклонишься — выпрямиться невмочь. Беда, да и только. А Маягозель, конечно, хорошая девушка, приятная, и отца-матери у неё нет. Зато брат есть, Меле. Ему тоже жениться срок подошёл. Продадут Маю — женят Меле.

— Об этом твоя голова пусть не болит, — успокоила мать Узук. — Мая наша невестка, дело это решённое, так ты и считай. О своей женитьбе Меле сам побеспокоится. Дурды ему столько добра сделал, что скажет он Меле: «Умри», тот беспрекословно ляжет и умрёт. Ты, мама, не знаешь, какая дружба возникает между людьми в тяжёлые дни — она в воде не тонет, в огне не горит. И никогда Меле не встанет между Дурды и Ма-ей, он помнит, что если бы не Дурды, давно бы его сестры в живых не было.

— Видать, сам аллах тогда Дурды-джана направил, — сказала Оразсолтан-эдже.

— Вот видишь! — Узук поспешила воспользоваться благоприятной ситуацией. — А ты сопротивляешься воле аллаха. Разве можно так?

Оразсолтан-эдже вздохнула и промолчала: вроде бы и правильно дочка говорит, а там — кто его знает, может, аллах тут и не при чём вовсе. Посоветоваться бы с кем умным, с муллой каким, что ли? Да где его сыщешь, умного-то муллу, все болтуны и мздоимцы — только и смотрят на руки, что ты им в дар принесла! Закадычная подружка Огульнияз-эдже посоветовала бы верное, да нет её, бедняжки, извели злодеи, застрелили из своих кривых наганов…

В общежитии девушек кошмы не было. Поэтому Маягозель расстелила сачак на столе. Оразсолтан-эдже указали на табуретку. Она с сомнением посмотрела на необычное сидение. Держась руками за край стола, с трудом поставила одну ногу на табуретку, но вторую ногу поднять не решилась и сказала:

— Детки, место, на котором я сидеть должна, узкое очень. Помещусь ли я на нём? Не упадёт ли оно, когда сяду?

Мая показала, как нужно садиться. Оразсолтан-эдже не поверила:

— Так и буду сидеть, свесив ноги?!

— Не надо свешивать. Вы ногами о пол обопритесь, и вам будет удобно.

— Нет, совсем неудобно ваше сиденье, на кошме лучше, — не согласилась Оразсолтан-эдже. Однако пить она хотела всерьёз, аромат от чая был вкусный, и она, кое-как устроившись на табуретке, принялась за чаепитие.

Узук и Мая составили ей компанию.

Прихлёбывая чай, Оразсолтан-эдже обводила взглядом комнату, которую на первых порах не разглядела как следует. Глаза её остановились на трюмо, стоящем в простенке. Она замерла. Не сделав глотка, отняла от губ пиалу, поставила на стол, шёпотом сказала:

— Вы, детки, не заметила я тех сидящих! Подойти надо поздороваться, а то ещё скажут, что пришла, мол, невежливая аульная старуха, вас стыдить станут.

Округлив глаза до предела и закусив губу, Мая уставилась на Узук. Та, сама с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть, кивнула матери:

— Иди… поздо… поздоровайся…

Оразсолтан-эдже сползла с табуретки. Подошла к трюмо, подслеповато всматриваясь, покачала головой, тронула рукой стекло.

— Хай, противная! — сказала она, оборачиваясь к дочери.

Узук и Мая хохотали до слёз, до колотья под ложечкой. Оразсолтан-эдже не обиделась, что над ней подшутили. Она и сама смеялась, приговаривая:

— Смейтесь, милые, смейтесь. Сейчас пора вашего смеха. Смейтесь, лишь бы слёз не было, а смех — хорошее дело. — И закатывалась мелким старческим смешком, шутливо хлопала по плечу то одну шутницу, то другую.

Отсмеявшись, Узук вспомнила о Дурды и вышла посмотреть, где он запропастился. Дурды сидел на скамейке и всматривался в газетные строчки.

— Глаза пожалей, — посоветовала Узук, подходя. — Темно здесь. Чего не идёшь чай пить?