— Не было случая, чтобы кто-нибудь из нас съел сознательно чужую крошку, — степенно рассуждал Аннагельды-уста. — А если кто и съел, сам того не ведая, аллах простит невольный грех. Но и заноситься не пристало человеку, ибо неугодна гордыня ни богу, ни людям. Нам не надо многого — пятерню в рот не засунешь. Если, конечно, у тебя рот не такой широкий, как у Аждархана[2].

— Или у Сухана Скупого, — поддержали со стороны.

— У Бекмурад-бая не уже!

— У Вели-бая такой же! С виду — куриная гузка, а разинет — верблюд проскочит, ног не поджав!

— Охов, люди, за своим кровным идём, которого мы в голодный семнадцатый год лишились. За своим, не за чужим!

— Верно говорите! Вот у меня десятина всего-то и была, а уж какая землица! Рукой её погладишь — она без полива урожай давала. Всю на танапы порезал, всю продал…

— Наверно, до сих пор глаза не просыхают?

— Могут ли просохнуть, если каждый танап слезами поливал. Не землю — печень свою, отрезая кусками, продавал!

— Да-да, у меня такое же. Домой приходишь — сидят, как галчата с открытыми ртами, в твой рот смотрят. В могиле только и забудешь такое! И лица у всех пухлые, жёлтые, как воск. Траву всё ждал, травой думал поддержаться — где там, пришлось землю за бесценок продать.

— Все мы продавали за бесценок. Я за свой последний танап от Сухана Скупого мешочек зерна принёс. Жена на что безгласная женщина, и та не выдержала, заплакала: «Это и всё, что он дал? Неси ему назад! Пусть он зерно это вместе с землёй нашей проглотит, а я лучше детей обниму и умрём голодной смертью — легче будет». И дети рёвом взревелись, за материно платье цепляются, помирать не хотят. А я стою с мешочком в руках и, что делать, не знаю, впору самому завыть.

— Да, пережили такое, что не приведи аллах и вспомнить.

— Вспомнишь — мороз по коже.

— Ничего. Получим свою землицу назад — заживём как следует.

— Аннагельды-уста, вас считают мудрым и рассудительным человеком, знатоком шариата. Скажите, как вы сами смотрите на всё это?

Старик посмотрел на спросившего. Нет, этот не продавал своей земли в голодный год и имени его нет в списке тех, кто должен сегодня получить надел. Видать, за компанию увязался. Так какая же болячка у него чешется?

— Я не ишан, не мулла, не ахун и не кази, — ответил Аннагельды-уста, — я такой же человек, как и вы и мнение моё имеет вес наравне с вашим.

Хотелось бы услышать умное слово знатока шариата. Я знаю одно: если на торгу сказал: «Уступаю!» и хлопнули по рукам, то тут хоть сгори, а проданную вещь не вернёшь. Пока слово в тебе, оно твой раб, сказал его — становишься сам рабом слова. Так говорили наши отцы и прадеды.

Настырный ревнитель шариата не принадлежал к числу зажиточной верхушки аула — это Аннагельды-уста знал точно. Знал и не мог понять, чего он добивается, сея ненужные сомнения в сердцах людей. Одёрнуть бы его, чтобы замолчал, не болтал попусту. Но люди уже прислушиваются к спору, не надо оставлять их под бременем сомнений.

— Не будем ссылаться на шариат, иначе спор наш зайдёт слишком далеко, — сказал старый мастер. — Я отвечу вам, ссылаясь на жизнь, так, как разумею сам. По моему же разумению, сравнивать базарную торговлю с покупкой и продажей земли в голодный год — всё равно, что упрекать тонущего в том, что он наглотался воды. Разве вы не видите разницы между тем, кто пьёт из кувшина, утоляя жажду, и тем, кто захлёбывается, погружаясь на дно водоёма?

— Не согласен с вами, уста-ага, — не сдавался спорщик. — Разницу между пьющим и тонущим я понимаю. Но торговля остаётся торговлей — происходит она на городском базаре или в селе, торгуем мы землёй, скотом или дынными корками. Для торгующих один закон и одно слово.

— Либо вы меня не поняли по слабости ума, либо упорствуете из дурных побуждений, — возразил Аннагельды-уста. — Сказано: не пугай скорпионом того, кого он не жалил. Вы не испытали всей тяжести, которая досталась на долю этих людей, потому и лукавите, уравновешивая чувал зерна чувалом птичьих перьев. Для неразумного, смотрящего поверху, оба чувала одинаковы, но смотреть надо в глубь вещей и в глубь человеческих поступков, если ищешь истину, а не её двоюродного брата. Я осуждаю вас.

— Конечно! — пробормотал спорщик. — Прости меня, бык, что я тебе на дороге попался!

На него накинулись со всех сторон:

— Молчи уж, если аллах разумом обделил!

— В молчащий рот муха не залетит!

— Горя не знал, вот и выплясывает молодым жеребчиком!

— В байскую лапшу простоквашу подливает!

— Сам, наверное, тайком землю в голод скупал!

— Не болтай о том, чего не знаешь!

— А что, скажешь, пне покупал?

— Не покупал! Мог бы купить, потому что не такой мот, как у твоего отца сын, — имел излишки зерна. А пе покупал потому, что всех родственников от голодной смерти спас.

— Жалко.

— Чего жалко?

— Что ты землю не покупал. Сейчас бы мне её наравне с байской поделили.

— Откуда ты выискался, делильщик такой прыткий!

— А я и не терялся, зачем мне выискиваться.

— Будет тут всякий безымянный указывать!

— Безымянный ёж, что на тебя похож, а у меня имя есть — Сары меня зовут, слыхал?

— До сегодняшнего дня не знал в ауле человека по имени Сары.

— Теперь знать будешь и детям передашь, чтобы кланялись при встрече. Сейчас я тебе историю Сары поведаю.

— Пусть тебе облезлый козёл кланяется! — огрызнулся посрамлённый спорщик под хохот слушателей. — Не надо мне твоей истории, заткни ею прореху на своих штанах!

Однако кругом дружно закричали:

— Рассказывай!

— Говори, Сары-джан!

— Послушаем твою сказку!

— Ну, слушайте, — охотно согласился весельчак. — То ли было это, то ли не было. Жил в одном селе сирота Сары. Жил да жил себе помаленьку, до усов дожил, девушки стали спиться каждую ночь. Решил Сары, как все люди, хозяйку в дом привести. Продал свой маленький, от отца оставшийся, клочок земли — во-от такой клочок, с ладонь, на один полив. Продал и женился. Жена, как водится, по кайтарме ушла, а Сары стал монеты в узелке копить. Станет узелок потяжелее —

Сары его тестю, станет ещё потяжелее — опять тестю: считай, мол, поскорее, не терпится жену обнять покрепче. А тесть считал, считал, да и помер. Ха! Что станешь делать? Опустело всё вокруг Сары. Конь один — и плеть одна. Берётся Сары руками за голову и садится думу думать. День думает, неделю думает: ум у него острей алмаза — сам себя режет, только искры свистят. Надумал: «Пеки мне, тётка Нурджемал, девяносто девять лепёшек — кульче!» Испекла. Стал Сарыхан кульче есть. Девяносто восемь съел. А последняя выскользнула из-под руки и покатилась. Кульче бежит — Сары гонится, Сары гонится — кульче бежит. Докатилась до дома арчина Мереда, скок через порог! Сары — за ней. А там две жены арчина крик подняли: «Вай, на нас напали!.. Вай, с нами нехорошее делают!..» Кульче испугалась и вон через чагарык[3], а Сары за ней — через тюйнук[4]. И опять бегут. По дороге бегут, по полю бегут, по степи бегут. Докатилась кульче до самой середины Каракумов, юркнула в золу от костра Сухана Скупого и затаилась там. Сары подумал: «Ладно, вылезешь когда-нибудь» — и стал байских овец пасти. Война пришла — пасёт, закончилась — пасёт, царь Николай ушёл — пасёт, большевики пришли — опять пасёт, ничего не знает, всё ждёт, когда лепёшечка из золы вылезет. Оказывается, она давно уже вылезла и среди поля Сухана Скупого меня поджидает! Вот я и пришёл за ней.

Дружным смехом окружающие одобрили весёлый рассказ чабана. Посыпались шутливые реплики, восклицания.

— Как же ты там, в Каракумах, узнал, что кульче здесь обжилась? — спросил кто-то, жалея расставаться с шуткой.

— А так и узнал, — ответил Сары, подмигивая. — Лежу однажды ночью — голос чей-то меня зовёт. Прислушался — кульче кричит, жалобно так кричит: «Хай, Сары, надевай свои чарыки и беги сюда, я тебя заждалась».