Речь Черкез-ишана произвела впечатление на учащихся медресе. Это он видел сам по оживлённо блестящим глазам, по тихим репликам, которыми обменивались слушатели. Надо было не упускать благоприятный момент. Однако Черкез-ишан понимал, что строган дисциплина, основанная на беспрекословном и бездумном подчинении ахуну, не позволит учащимся не только пойти с ним, но даже высказать собственное мнение. Решить должен был ахун, и Черкез-ишан обратился к нему:

— Наш ахун, я всех вас приглашаю на обед, но не слышу вашего ответа.

Ахун откашлялся и пробормотал:

— Обед — благое дело. А что будет после обеда?

— После обеда каждый получит постель, где можно отдохнуть. Потом все будут учиться новому методу обучения детей. В аулах мы откроем школы нового метода, и вы понесёте детям свет знаний.

— Методом джедида?

— Да.

— Мы не можем дать на это согласие.

— Слово «джедид» означает «новое». Вы восстаёте против нового, наш ахун?

— Мы не восстаём против нового, магсым, если оно не вступает в противоречие с нашей совестью.

«Старый козёл! — с сердцем подумал Черкез-ишан. — Своей болтовнёй он мне всё дело сведёт на нет!» А вслух сказал:

— Наш ахун, в методе джедида мы не усматриваем противоречия. В чём находите его вы?

— Люди, учась в городе, перестанут быть самими собой, — ответил ахун, — а мы несём ответственность за каждую живую душу, порученную нашим заботам.

— Всё это чистая схоластика, наш ахун, — усмехнулся Черкез-ишан, краем глаза наблюдая, с каким вниманием прислушиваются учащиеся к их спору. — Человек, как и река, обновляется каждую секунду, с каждым ударом сердца. Вы восстаёте против города, но разве не в городах учились многие прославленные священнослужители, богословы, поэты? Верно, эти люди перестанут быть самими собой, но только в том смысле, что перестанут быть невежественными. Они станут учителями и будут учить наших детей многим полезным и нужным вещам. Они станут докторами и будут защищать наш народ от болезней, от преждевременной смерти. Разве это плохо и противоречит вашей совести? «Ты думаешь, что они — бодрствуют, а они — спят», — сказано в писании. Мы хотим с помощью Советской власти разбудить наш народ от вековой спячки, хотим, чтобы он бодрствовал, чтобы много знал, жил счастливо и безбедно, не проклиная ни судьбу, ни своего создателя. Разве это вступает в противоречие с вашей совестью?

— Грядущее человека от его рождения начертано на листьях Дерева судеб, — не сдавался ахун. — Спорить со своей судьбой всё равно что восставать против воли всевышнего. И жизнь и смерть человека в его руке…

Красноречие Черкез-ишана иссякло, равно как и терпение. Он волком глянул на попятившегося ахуна и рявкнул:

— Всем встать!

Учащиеся испуганно вскочили.

— Запрещаю вам учиться в этом помещении! — объявил им Черкез-ишан. — Все идите за мной.

Послушным овечьим стадом ученики повалили из комнаты, радуясь неожиданному приключению в их сером и монотонном быту.

Два милиционера, которых Черкез-ишан на всякий случай прихватил с собой из города, уже ждали у запряжённых арб. При виде их ученики замешкались, но, подгоняемые окриками Черкез-ишана, кое-как разместились на арбах. Дармоеды со двора расползлись по кельям и закуткам, чтобы вздремнуть, отдохнуть от трудов праведных. Лишь та группа, с которой разговаривал Черкез-ишан, увлечённая проблемой, долго ли им ещё благоденствовать под крылышком ишана Сеидахмеда, замешкалась на свою беду. Это были грамотные сопи, и Черкез-ишан, секунду поколебавшись, подошёл к ним.

— Ну-ка, почтенные, — обратился он к сидящим, — поднимите от земли свои седалища и усаживайтесь вон на ту последнюю арбу. Хватит вам бездельничать. Поедете в город учиться.

Сопи вразнобой, но решительно запротестовали. Черкез-ишан сдвинул брови и выразительно похлопал по кобуре кольта, видневшейся под косовороткой. Сопи поняли жест и с покорностью обречённых на заклание, поплелись к арбе. Так же покорно, с окаменевшими лицами, уселись. Задержался только давешний знаток корана — плотный пожилой ходжам с пегой от пятен седины бородой.

— Полезай, полезай, почтенный, не задерживай, — поощрил его Черкез-ишан. — Арба крепкая, выдержит твой вес, и лошадь сильная.

— Жертвой твоей буду, не увози меня, магсым! — взмолился пегобородый. — У меня и возраст для учёбы неподходящий. Не позорь ты мою бороду!

— Открой глаза, дядя! — весело сказал Черкез-ишан. — Не на позор, а спасать от позора тебя везут. Что зазорного в том, если пустая тыква наполнится семечками? А на бороду не показывай. Если бы по бороде судили, то козёл давно бы уже муллой стал. У меня длиннее твоей борода была. Сбрил — и, как видишь, ничего, живой хожу, вши меньше донимают.

— Ничего, говоришь? — вскинулся ходжам. — С чего бы это тогда высокочтимый ишан Сеидахмед столь долгое время кручинился и проливал слёзы? Почему он от дома тебя отлучил?

— От дома я сам отлучился, по собственной воле, — засмеялся Черкез-ишан. — А у тебя вот ни отца нет, чтобы поругать, ни дома, ни скарба. Станешь учителем, обзаведёшься собственным домом, семьёй — спасибо мне скажешь не раз.

— Ай, ишан-ага, лучше я вам сейчас много раз спасибо скажу, только не увозите, — бледная искательная улыбка тронула губы ходжама. — Четырнадцать лет как я изо дня в день вижу лик нашего святого отца. Не удаляйте меня от этого лика…

— Хватит разговаривать, почтенный, садись-ка на арбу, — прервал его излияния Черкез-ишан. — Я сам на курсах буду каждый день. Можешь смотреть на моё лицо, если это доставляет тебе удовольствие — я ведь как-никак родной сын святого отца.

— Вы и вправду хотите меня увезти?

— Ещё как вправду! Не подчинишься — милиционер под наганом поведёт. Где я ещё буду искать такого грамотного бездельника, как ты.

— Пустите хоть проститься со святым отцом!

Однако Черкез-ишан не разрешил, справедливо рассудив, что хитромудрый ходжам либо спрячется, либо прибегнет к заступничеству ишана Сеидахмеда, а заниматься поисками или, тем более, лишний раз ссориться с отцом не было ни малейшего желания. Поэтому он прикрикнул на строптивца, чтобы тот не сердил его и не доводил до крайности. А так как стычка с Энекути стала достоянием широкой гласности (об этом в первую очередь позаботилась сама «пострадавшая») и имя Черкез-ишана стало окружаться самыми невероятными домыслами, наиболее «правдивым» из которых был тот, что «балшавук» Черкез-ишан расстреливает на месте каждого, кто ему противоречит, — пегобородый ходжам тяжко вздохнул и полез на арбу. Черкез-ишан, довольный, что всё обошлось без применения крайних административных мер, вскочил на иноходца, и «просветительский» кортеж тронулся в путь.

По дороге бывшие ученики медресе, а ныне, как полагал их караван-баши, курсанты учительских курсов, сперва шутили, разыгрывая друг друга, строя весьма произвольные домыслы о том, что ждёт их в городе, какую должность предложат каждому из них. Но постепенно сникли, примолкли и погрустнели, украдкой поглядывая на всё больше отдаляющийся аул.

Зато отмякли, оправившись от шока, сопи на последней арбе. Они наперебой стали вспоминать, каких великих благ в жизни этой и будущей лишились, плакаться друг другу и стонать. Их жалобы и причитания, поначалу сдержанные и робкие, становились всё громче и пронзительнее. Сопи утирали рукавами глаза, шмыгали носами, горько сетовали на свою несчастную сиротскую судьбу.

Страдальчески морщась от их стенаний, Черкез-ишан уже сожалел, что поддался минутному порыву. Он ведь не собирался тащить их на курсы и сделал это лишь под влиянием раздражения от спора с ахуном. «Старый козёл! — снова выругался в душе Черкез-ишан, вспомнив благообразно-елейную физиономию ахуна. — Заставил-таки сделать глупость! А ведь они тоже люди, переживают, мучаются. Всю жизнь возле своего ишана-ага просидели, ничего кроме келий да двора не видели, — конечно, страшно ехать неведомо куда и невесть зачем. И пользы от них на курсах — как от козла молока. Отпустить бы их подобру-поздорову на все четыре стороны — валите, мол, досиживайте свой век. Да нельзя перед другими авторитет свой ронять. И небезопасно это. Вон ученички медресе тоже морды кривят, зареветь готовы… А может, всё-таки отпустить от греха?»