Бекмурад-бай выпрямился. Голос его звучал глухо, как из-за стены, и мертво:

— Завтра скажешь всем, что она умерла от того, что сердце лопнуло. Если услышу иное, пойдёшь вслед за ней!.. Меня не ищите. Я уезжаю в пески…

И пошёл — деревянно, как оживший карагач, с трудом переставляя негнущиеся, чужие ноги.

Лампа вспыхнула и погасла. В тёмно-синем квадрате двери возник чёрный сгорбленный силуэт, бесшумно растаял. А Амансолтан лежала, медленно погружаясь в гудящую и звенящую мглу. Ей было всё равно. Души её, режь, трави собаками, раздирай на части она пальцем не шевельнула бы для своего спасения.

Слёзы и невыносимый ужас свершившегося пришли потом, позже.

Пора жатвы в этом году была невесёлой. Если в прежние годы люди не поспевали с уборкой из-за обильного урожая, то сейчас многие выжидали: может быть, изреженные посевы наберут силу, может рано приступать к делу? Но проходили дни, а посевы только ещё больше никли к сухой, неласковой земле. Бедняки, убрав пшеницу, поторопились собрать и солому: надо было подкармливать саманом изголодавшийся скот. Зажиточные хозяева тоже охали в общий топ. Но думали о своём, под стать пословице: коза беспокоится о жизни, а мясник — о её жире.

Однажды, когда сельские яшули, собравшись у мечети, ожидали последнего намаза, к ним обратился Бекмурад-бай. Смерть дочери, казалось, нисколько по отразилась на нём, лишь глубже в подлобье ушли глаза да чуть заметнее стала седина в аккуратно подстриженной бороде.

Начал он с того, что, мол, в стране без царя всё пришло в упадок, труднее стало жить, попортились нравы. Русский беспорядок пришёл в Туркмению. Раньше никто не слыхал о кражах, всё оставалось лежать там, где его положил хозяин. Если человек шёл на той, он не запирал дом, а только прикрывал дверь от случайной собаки. И уж только самые осторожные привязывали коня на цепь. А нынче цепь разве лишь для успокоения совести может служить, потому что хозяйское добро она сохранить не в силах. И с каждым днём количество краж не уменьшается, а увеличивается.

Присутствовавший при разговоре Габак-ших согласно закивал головой:

— Совсем плохие люди стали, аллаха забыли! Вон даже у почтенного Бекмурад-бая корову украли! И у Худайберды-ага овцу увели. Ох, боже мой, совсем большое бесстыдство появилось на земле.

Худайберды-ага, присевший на корточки у стены мечети, невесело заметил:

— Говорят, скотина того, кому она предназначена… Трудно теперь понять, что хорошо, что плохо…

Его поддержали:

— Верно ага сказал — ничего не поймёшь!

— Да-да, раб божий поклажу вьючит, а бог своим делом занимается.

— Всё — от бога. И кражи эти — тоже от бога,

— С неба напасти на нас сыплются!

— С неба или ещё откуда, а только очень уж много их на земле стало, — сказал Худайберды-ага, покручивая бородёнку. Она у него совсем поредела да и сам старик усох от постоянного недоедания настолько, что стал похож на живые мощи.

— Всё от бога, — торопливо сказал Габак-ших, — всё от бога, Худайберды-ага! Без его воли ни один кустик не шелохнётся. Всё от него, милостивого!

— Напастей действительно много стало, — согласился Бекмурад-бай. — Не только воровство, но и грабить стали! Многих почтенных людей посетили разбойники, нанесли убыток их имуществу. Во многих аулах нынче сторожей нанимают, чтобы следили они по ночам за порядком. Думаю, нам тоже надо нанять, потому что сами мы от калтаманов не защитимся. Село большое: на одном конце грабят — на другом не слышно.

Зажиточные сельчане одобрили слова бая — им надо было беспокоиться о своём имуществе. Те, что победнее, молчали, но чувствовалось, что и они не станут возражать: богатее хозяйство, бедное хозяйство — всё своё,

— Я думаю так, — Бекмурад-бай сделал вид, что размышляет. — Я думаю, что тому, кто пойдёт в сторожа со своим конём и своим оружием, мы положим четыре с половиной батмана[35] джугары в месяц.

— Не мало будет?

— Никто не наймётся за четыре батмана!

— Наймутся! — жёстко отрезал Бекмурад-бай. — Не судите по прошлым ценам — сейчас любое зерно в десять раз дороже, чем в прошлые годы… Думаю, что очень хорошо. Для аула нам пока хватит четыре сторожа. Нанимается пусть любой, кто захочет.

— А как платить станем? — спросил Худайберды-ага.

— Перед калтаманами мы все одинаковы, потому и платить будем поровну.

— Так думаешь?

— А ты не согласен?

— Зачем не согласен? — вздохнул Худайберды-ага. — Пусть путь калтаманов в стороне от нас проходит, но если они заглянут в мой дом, что они у меня возьмут? А вот если к тебе в дом придут или к нему, к Вели-баю, — у вас добра много.

— Что же ты предлагаешь?

— Брать плату сторожам надо не с кибитки, а с того, что есть в кибитке!

Бекмурад-бай повернулся к дайханам, пожал плечами, криво усмехаясь:

— Пожилой человек уже, а выпучил глаза и кричит невесть что! Недаром, видно, говорят, что мужественный себя винит в беде, а слабодушный — соседа. Кто виноват в том, что у него достатка нет? Сам же виноват! Разве Вели-бай или вот Сухан-бай обязаны ему достаток добывать? Нет, не обязаны! Кого ты винишь, Худайберды, на чьи грехи намекаешь?

Несколько дайхан, видя, что дело пахнет скандалом, и сочувствуя Худайберды-ага, попытались смягчить положение:

— Ай, никто не виноват — доля наша виновата!

Худайберды-ага не принял поддержки сельчан. Сердито посапывая, он сказал:

— Аллах не щедр на милости беднякам, да рабы его ещё проворней!

Стрельнув вороватым глазом в сторону Бекмурад-бая, Габак-ших завопил в притворном благочестии:

— Не кощунствуй, старик, не переступай границ дозволенного! Что делает человек — делает аллах!

— Вот как? — ехидно улыбнулся Худайберды-ага. — Значит, ших, по-твоему, мою овцу аллах украл и съел?

Дайхане сдержанно засмеялись.

Попавший впросак Габак-ших, не найдя, что ответить, опустил глаза и стал шевелить губами, делая вид, что молится за нечестивца, оскорбившего аллаха. Спорить он не решился: вдруг чортов старик и в самом деле знает, кто увёл и съел его овцу! Позора не оберёшься перед правоверными.

— Болтаешь ты, Худайберды, всё, что на язык взбредёт! — со скрытой угрозой сказал Бекмурад-бай, отлично понимающий на кого намекает старик. — Коня твоего освежевали, собаку освежевали… Кто, кроме тебя…

— Ты, Бекмурад-бай! — с неожиданной злобой закричал Худайберды-ага, поднимаясь с корточек и глядя в упор на бая. — Ты, Бекмурад-бай, и коня моего и собаку освежевал, ты ноги мои в могилу сунул!

— Может, ты помолчал бы? — В провалившихся глазах Бекмурад-бая сверкнули волчьи огоньки. — С коротким языком жизнь длиннее!

— Для меня оба берега одинаковы! — не испугался Худайберды-ага. — Что жизнь, что смерть, — всё равно! Всю жизнь молчал, а теперь скажу слово правды! Не только тебе, бай, любому скажу!

— Ты сошёл с ума!

— Пока не сошёл! Но ты много сделал для этого, Бекмурад-бай! Ты заставил сбежать из дому моего племянника! Обманом лошадь мою забрал, чтобы от налога не пострадать! И сына моего, Меле, тоже отнял ты! Когда жеребьёвку проводили, ты добрым был, называл «ага», на почётное место сажал, чаем дорогим поил! От доброго сердца ты это делал? Нет! Ты делал так, чтобы обмануть меня легче было! Если бы Аллак был дома и Меле был дома, я, может быть, сунул бы ноги в могилу не сегодня, а завтра. А то и завтра ещё подождал бы! Вот что ты сделал для меня, Бекмурад-бай!

Глаза Бекмурад-бая потухли. Он ссутулился и, глядя на старика, как смотрят на внезапно заговоривший пенёк, к которому все издавна привыкли привязывать лошадей, буркнул:

— В чужую шурпу крошишь свой хлеб, старик, в чужую! Ты ослеп от дурных мыслей и не видишь, куда идёшь!

— Да, я слепой, — согласился неожиданно Худайберды-ага. — Глупый слепой! Который умный, он только один раз даст украсть свой посох, а потом, садясь, подкладывает его под коленку. А у меня много раз крали посох. Поумнел только, когда к могиле подошёл и ноги в неё свесил! Но воровать теперь у меня нечего. Зачем стану нанимать сторожа? Нанимайте вы, и пусть ваши сторожа мою кибитку первой покажут калтаманам. Если калтаманы найдут что-нибудь, они и мне немного оставят, а сам я давно не могу найти в своём доме ничего ценного. Вот завтра пойду пшеницу жать, если там ещё осталась пшеница. Может быть, умру на поле. Только тогда и потребуется человек, чтобы подобрать моё тело. А раньше этого сторожей мне не надо!