— Что тут у вас, драка? Почему дерёшься? В карцер захотел?

Последнее относилось к Берды. Он сплюнул кровь, рукавом халата вытер губы.

— Он сам бил! Я — потом бил.

— А ты что скулишь? — сказал надзиратель Орлу. — Вставай!

— Руку мне вывихнул, — заныл Орёл, с трудом садясь на пол. — Совсем пропала рука!..

Берды, отойдя в сторону, смотрел то на надзирателя, то на своего недавнего противника, к которому он уже не испытывал злости.

— Дурак ты! — сказал надзиратель.

— Зачем дурак? — не понял Берды.

— Затем, что пожалел. Ну, чего уставился? Если бы этот человек вывернул тебе руку, он так дела не оставил бы. Он бы тебя до смерти убил. А ты — пожалел.

Недоверчиво глядя на постанывающего Орла, Берды пробормотал:

— Нельзя до смерти. Рука больной, драться не может.

— Потому и дурак! Потому и в тюрьме сидишь, что не знаешь, как на свете жить. Если уж вцепился в горло врага, не отпускай, пока тот ногами дёргает. Не умеешь жить на свете, парень!

— Тюрьма уйду — умею жить.

— Ни черта не сумеешь! Тот лайдак, пся крев, умеет, он тебя не пожалел бы. А ты — слюни распустил, «рука больной». Он тебе этой рукой глотку сломать хотел, а ты…

— Как надо?

— Убить надо врага! — сказал надзиратель, угрожающе шевеля тяжёлой нижней челюстью.

— Убить?!

Берды кинулся на Орла, вцепился пальцами в шею:

— Убить?!

Орёл захрипел, глаза его вылезли из орбит, пятки судорожно заколотили по полу.

— Стой ты, бешеный! Стой! — надзиратель с трудом оторвал Берды от его жертвы. — Раньше об этом надо было думать!

Берды, подрагивая от нервного возбуждения, смотрел на надзирателя, не понимая, что хочет, чего добивается этот человек. То сердился, что он не убил Орла, а стал убивать, он опять сердится. Что ему нужно?

Не понимал надзирателя и Орёл, с трудом отдышавшийся от мёртвой хватки Берды. Почему сначала надзиратель велел ему убить слабого арестанта, обещая за это много интересного, а сам потом напустил на нега этого могучего парня? Может быть, всё наоборот, может, быть, это его, Орла, задумали убить?

— Пощадите! — закричал он, подползая к надзирателю и стараясь обнять его сапоги. — Пощадите! Я преступник, я грабитель, но не таким меня мать родила!! Я тоже был честным, и не от радости стал грабить. Мать померла, ещё мальцом был… Отца в пятом году убили… Куда я мог податься? С голоду подыхать? Шайка приняла, шайка обогрела… Ох, господи!.. Сперва щипачем был, карманником. Потом на мокрое пошёл… От радости пошёл? Заставили. Не пошёл бы — перо в бок и ваших нет! А жрать — надо!.. Жить — надо! Амбалом пошёл бы вагоны грузить — нашего брата отовсюду в три шеи гонят… Убивал! Убивал потому, что меня убить хотели! Не хотел под забором, как пёс, околевать… Эх, да пропади оно всё пропадом! Убивайте и меня, коль задумали убить, — всё одно фарта нет, третий раз попадаю!..

Берды с интересом слушал Орла. Он понимал далеко не всё, но главное понял: человека изломала жизнь, человек не сам стал плохим, люди довели. Значит, первое впечатление было правильным и Берды радовался, что в горячке не убил этого горемыку. Жаль вот, что руку ему испортил, но рука заживёт. Надо только положить человека на спину и сильно дёрнуть вверх за больную руку. Тогда кость станет на своё место и боль сразу пройдёт.

Тяжёлая ладонь надзирателя легла на плечо.

— Пойдём, лыцарь!

— Куда? — встрепенулся Берды.

— В карцер.

Это слово и его смысл были известны Берды. Он нахмурился.

— Зачем?

— Посидишь немного — разучишься кулаками попусту махать.

— Простите его, господин начальник! — вмешался повеселевший Орёл, понявший, что убивать его никто не будет. — Он не…

— Молчи, подсвинок! — резко оборвал его надзиратель. — С тобой у меня особый разговор состоится!..

— Берды покалечил Орла, руку ему сломал.

— Неужто такой сильный?!

— Как видите, пан начальник.

— Где он сейчас?

— Один остался в камере, а туркмена я в карцер посадил, чтоб остыл немного.

— Что будем делать?

Надзиратель шевельнул челюстью, подумал.

— А если его в карцере на недельку-две оставить? Он за это время сам дойдёт, да и Орёл его помял крепко.

— Плохо, что не сумели сделать всё быстро, — сказал начальник, — но, видимо, лучшего выхода не придумаешь. Пусть сидит. И еды ему поменьше давай. Беда, если политические узнают… Вас никто не видел?

— Как можно, пан начальник! Он же в кровище весь, в синяках!

— Молодец. Вот только с Орлом не знаю, как быть…

— Не извольте беспокоиться! Припугну, чтоб язык подвязал. А для других, так им не привыкать его побитую морду видеть.

Прошла неделя, другая. И наконец надзиратель доложил начальнику, что задание выполнено.

— Сам? — спросил начальник.

— Орёл, — ответил надзиратель.

— И не побоялся второй раз идти?

— Бояться нечего было, ваше благородие: парень так ослаб, что от сквозняка качался. Два раза только ногами дрыгнул — и готов. Куда его теперь? Доктора вызывать для освидетельствования?

В глазах надзирателя застыло напряжённое ожидание.

— Не надо! — махнул рукой начальник. — Доктор уже подписал акт о смерти Берды Аки-оглы.

— Как хоронить будем?

— Хоронить будешь ты сам. С могильщиком уже есть договорённость, яму быстро выкопает. Ночью отвезёшь, сбросишь его туда и присыпешь землёй… Орла бы вслед за ним отправить не мешало, — добродушное лицо начальника поморщилось, словно он взял в рот. что-то кислое. — Орла бы за ним, да уж ладно, пусть пока поживёт, только в общую камеру его не сажай, в одиночку посади,

— Бунтовать будет.

— У меня не побунтует! За ним такой хвост, что я его сразу в бараний рог скручу!

— А у этого туркмена родственников нет? Не станут о нём спрашивать?

— Есть родственники, — сказал начальник, — у ник у всех родственников полно! Неделю назад приезжали из Ахала, справлялись, передачу принесли.

— И что им сказал пан начальник?

— Пан начальник сказал, чтобы они оглобли поворачивали! Нет здесь никакого Берды, в Марыйскую тюрьму его, мол, отправили на доследование.

— Так они же узнают, что его там нет!

— Пусть их узнают! Скажем, что ошибка произошла, а за это время родственник их богу душу отдал. Ты, Ранкович, не волнуйся. Самое главное сделано, об остальном — не твоя забота.

— Когда хоронить?

— Сегодня и похорони.

После полуночи надзиратель с трудом выволок из подвального помещения длинный, негнущийся свёрток, зашитый в мешковину, и погрузил его на арбу. Только маленький мышастый ослик да узкий серп молодой луны были свидетелями последнего пути человека. Ослик беспокойно шевелил длинными ушами и, повернув морду, насколько позволяла оглобля, косил чёрным глазом.

На кладбище их уже ждала приготовленная могила, около которой валялась лопата. Надзиратель слез с арбы, огляделся по сторонам и вытащил из кармана большой складной нож.

Дурды и Аллак сидели в мазанке Клычли, говорили о пери Агаюнус.

— Вот муллы хвалят плотных, мясистых девушек, — сказал Аллак, — а в книгах почему-то всегда пишут о стройных, воздушных пери. Кто из них лучше, если сравнить на самом деле?

— Я много читал о пери, — сказал Клычли, — но наяву их не видел ни разу. Некоторые знатоки говорят, что если один запрёшься в комнате и станешь громко петь «Хамсу» Навои, то после полуночи к тебе начнут приходить пери.

— Почему же ты не попробовал? — с явной заинтересованностью спросил Аллак.

— Пробовал много раз, только ни одна пери не пришла.

— Может, у тебя голос неприятный? — вставил Дурды.

— Не знаю… Может оно и так, но на вопрос Аллака, кто лучше — пери или земные девушки, я ответить не могу. Девушек видел, а пери — нет. Один очень умный человек, молла Зелнли, который доводится племянником самому великому Махтумкули, крепко бедствовал, много горечи испытал, а всё же в своих стихах писал: