Подобравшись вплотную, Берды присел на корточки и рывком навалился на спящую, сдавил руками горло. Девушка задохнулась, раскрыла рот в немом вопле — во рту моментально оказался платок. Схватив её за руки, Берды кинул пленницу себе на спину и широко шагнул через храпящую Амансолтан, которая даже не пошевелилась. Через минуту застоявшиеся кони уже несли в пески трёх смельчаков вместе с их добычей. Позади запоздало лаяли собаки.

Пленница оказалась не из робкого десятка. Когда, усаживая на круп коня, ей сказали, что развяжут руки и освободят рот, если она не попытается бежать и не станет звать на помощь, она согласно закивала. Страх уступил место любопытству: кричать она и в самом деле не собиралась.

Устроившись за спиной Берды, девушка сперва лишь слегка придерживалась за его пояс. Однако от тряски, когда кони с галопа перешли на рысь, а может быть, и по собственному желанию, она придвигалась всё ближе и ближе к парню, пока не прижалась к нему всем телом. Чувствуя на затылке её жаркое, прерывистое дыхание, Берды подумал, что насильно похищенные не цепляются так откровенно за своих похитителей.

Вероятно, девушка не очень возражала против положения, в каком оказалась. Может быть, ей даже нравилось быть похищенной: сердце человека — глубокий кяриз, особенно сердце девушки, которой давным-давно пора быть замужем.

Проснувшись рано утром, Амансолтан сначала просто-напросто удивилась: дочь, которая только и мечтает, как бы подольше поспать, вдруг поднялась в такую рань да ещё и бросила отворённой дверь. Амансолтан вышла во двор и только тут увидела, что дверная створка стоит прислонённая к стене.

У женщины ёкнуло сердце: «Неужели, воры?!» Но тут же, холодея от предчувствия непоправимого несчастья, она поняла: нет, нет, не воры, что-то другое. Амансолтан обежала весь длинный порядок, заглядывая в каждую кибитку. Её гнала сумасшедшая мысль, что, может быть, дочь окажется где-то здесь, что крыша дома не обрушилась на её голову, не погребла под обломками.

Дочери нигде не было, только недоумевающие глаза родичей провожали мечущуюся Амансолтан. И она с диким звериным криком рухнула на пороге кибитки Кыныш-бай, забилась в истерике.

Сбежались люди, привели Амансолтан в чувство. Сидя на корточках и вцепившись в волосы, она покачивалась и глухо мычала, словно от нестерпимой зубной боли. Перепуганная и разозлённая Кыныш-бай тыкала её в спину острым сухим кулачком, требуя объяснить, что случилось. А когда узнала, утробно хрюкнула, зашипела, словно проткнутый бычий пузырь и осела рядом с невесткой.

Поднялся переполох. Люди забегали по селу, ища пропавшую или хотя бы её след, но тщетно. Только один парень на порядочном расстоянии от кибиток нашёл четыре полуобглоданных козьих ноги, связанных длинными верёвками. Стало ясно, что кто-то отвлекал собак. Но кто?

Братья Бекмурад-бая, Ковус и Сапар, скрипели зубами в бессильной ярости, хватались за ножи.

В Теджен поскакал нарочный сообщить Бекмурад-баю весть о неожиданном несчастье.

Над кибитками бая нависла чёрная туча, которую не в силах было рассеять яркое солнце, как в насмешку сиявшее целый день с освобождённого от пыли неба. Люди ходили понурые, переговаривались вполголоса.

Не все сочувствовали Бекмурад-баю, но все ожидали чего-то страшного. Ожидали потому, что случилось такое, чего не помнили на своём веку даже старики. Случалось, что девушки бежали со своими возлюбленными, но это были девушки из куда менее знатных семей. Да и, кроме того, все знали, что дочь Бекмурад-бая засиделась в девках и возлюбленного у неё не было.

Уже к полуночи, когда осипшая от причитаний и полуослепшая от слёз Амансолтан забылась в тяжёлой дрёме, её разбудили чьи-то всхлипывания.

— Кто там? — сипло спросила она, приподнявшись на локте и напряжённо вслушиваясь.

Всхлипывания затихли и дрожащий голос дочери ответил:

— Это я, мамочка…

Как подброшенная пружиной, Амансолтан вскочила и кинулась во двор. Дочь стояла, уткнувшись лицом в стену кибитки, и плакала.

— Козочка моя, цветочек мой! — запричитала Амансолтан. — Что за беда случилась? Какие горести обрушились на твою голову?

Прижавшись к матери, девушка дрожала мелкой дрожью.

Амансолтан ввела дочь в кибитку, зажгла лампу, жадно всматриваясь в лицо той, которую уже и не чаяла увидеть. Но лицо было закрыто мокрыми от слёз ладонями.

— Успокойся, доченька, — сказала Амансолтан. — Ты дома, никто тебя не обидит. Успокойся. Сейчас я бабушке радостную весть сообщу, а ты не плачь, успокойся…

Весть о возвращении внучки подняла старуху с постели. Кыныш-бай сама приковыляла в кибитку невестки. Держа девушку за руки, мать и бабка приступили к ней с расспросами.

Когда были названы имена похитителей, в горле Кыныш-бай забулькало, точно в закипающем котле, а Амансолтан гневно воскликнула:

— Проклятые босяки, порази их аллах! Чтоб им сдохнуть в плохом месте! Отец вернётся — он их потроха бродячим собакам выбросит! Ох, мать Чары, горе нам, горе! Конец света на наши головы обрушился! Что делать станем? Что ответим её отцу?

Кыныш-бай, опёршаяся лбом на руки, колыхнула своим грузным, расплывшимся телом.

— Ничего мой ум постичь не может. Голова закружилась… Земля качается… Небо наизнанку вывернулось… Не знаю, где сижу, как сижу…

— Ох-хо-хо… придётся, видно, пуренджик на голову; накинуть!

— Мама, — тихо сказала девушка, — они со мной ничего не сделали… Совсем ничего… — И она зарыдала от, позора и обиды, вспомнив, как не считаясь со своей девичьей честью, поступясь стыдливостью, упрашивала, чтобы не отсылали её домой, чтобы хоть кто-нибудь, любой из трёх, взял её. И как Берды ответил: «Для того, чтобы назвать девушку любимой, её надо любить. А ты принадлежишь к тому роду, к которому мы можем испытывать только ненависть. Тебе мы ничего не сделали — мы тебе зла не желаем, но и женой взять тебя никто из нас не сможет».

— Где они скрываются, эти разбойники? — спросила Амансолтан.

— Не знаю… В сторону Бадхыза поехали…

Кыныш-бай пошевелилась и, отвечая на вопрос невестки, с надеждой сказала:

— Может, пусть ходит в девичьей тюбетейке?

— Давайте выйдем, мать Чары, — предложила Амансолтан.

Она помогла старухе подняться, сказала дочери, чтобы та легла отдохнуть. Возле кибитки Кыныш-бай Амансолтан сказала:

— По моему разумению, нельзя ей ходить в девичьей тюбетейке. Даже если эти проклятые её не тронули — всё равно. Как докажешь людям, как закроешь чужие рты?. Косы её поседеют под девичьей тюбетейкой, пока жених найдётся. Пусть уж лучше сватаются к ней как к вдове…

Амансолтан всхлипнула, вытерла рукой катящиеся по щекам слёзы, высморкалась, вытирая пальцы о подол платья.

— Господи милостивый, такую ли судьбу гадала я своему ребёнку? Думала ли я, что цветок моего сердца понюхает безродная собака? Женой не была — вдовой стала! За что, о аллах, посылаешь такое испытание? Чем мы провинились перед тобой?

— А может, подождём с пуренджиком? — неуверенно настаивала Кыныш-бай, на которую несчастье с любимой внучкой подействовало сильнее, чем когда-то смерть младшего сына, павшего от руки Дурды. — Может быть, пришлёт сватов какой-нибудь бедный парень, позарившись на её приданое?

— Не говорите так, мать Чары! Без калыма отдавать нельзя: люди скажут, мол, порченую вещь рады были с рук сбыть. А бедняк откуда калым возьмёт? Вон Джерен уже седые волосинки выдёргивает, дожидаясь, когда Аллак калым заплатит. Да и не отдам я свою дочь за того, кто праха под её ногами не стоит, лучше пусть век одинокой проживёт!

— Проклятый Аллак! — злобно прогудела Кыныш-бай. — Куда он глаза свои бесстыжие прятал, когда шёл на такое богопротивное дело? Всё семя его с корнем выжечь надо!

— На чём решим, мать Чары? — поторопила Амансолтан. — Скоро рассветёт, люди ходить станут, Бекмурад-бай приедет…

— Надевай! — простонала старуха. — О всемогущий и милосердный!.. Надевай пуренджик… Я с тобой тоже пойду — хоть одним глазом взгляну на внучку в девичестве её…