— Так было всегда! — удивился Аллак. — Чем ты недоволен?

— Знаю, что было! — сказал Сергей. — Много плохого и неправильного было и есть. О женском вопросе говорить ещё рано, до него черёд дойдёт. Но мне хотелось, чтобы мои лучшие друзья были выше скверных обычаев.

— Мы не нарушаем обычай! — сказал Берды,

— Я не говорю, что нарушаете, — Сергей доверительно положил руку на плечо парня. — Я говорю о том, что не надо следовать дурному обычаю. Чем, скажи, провинилась перед тобой девушка? Ведь ты не только её отца, ты её позоришь, на всю жизнь пятно оставишь! Разве она причастна к злодейским делам своего отца?

— А Узук чем провинилась, что её жизнь изломали и заплевали?! — вспыхнул Берды, сбросив с плеча руку Сергея и даже не заметив этого. — Оразсолтан-эдже твои слова говорит, а я не согласен! Корень плохой — все ветки дурные!

— Не горячись, друг, — ласково сказал Сергей, — не все пословицы справедливы. Оразсолтан-эдже не меньше твоего страдает от горя дочери, но, как видишь, она понимает, что за дела Бекмурад-бая должен отвечать Бекмурад-бай, а не его жена или дочь. Я понимаю, что для Бекмурад-бая позор дочери будет очень тяжёлым ударом, однако пострадает совсем невинный человек, будет бесповоротно искалечена жизнь девушки. Ты требуешь справедливости, ты борешься за справедливость — неужели тебе непонятно, что ты хочешь поступить очень несправедливо?

Берды, нахмурясь, молчал. Молчал и Аллак. Он понимал, что Сергей прав и в глубине души был вполне с ним согласен, но боялся огорчить Берды. Берды ведь отчасти тоже прав: когда пожар заливают, чистой воды не ищут. А такого удара, какой готовит Берды Бекмурад-баю, ещё никто не накосил. Вертеться будет, как змея, перерубленная пополам лопатой! Так ему и надо, по заслугам аллах накажет! Однако и девушку жаль. Куда она пойдёт, куда глаза от стыда прятать будет? Вот так всегда в этой жизни, будь она неладна: кто молоко выпил — облизывается, а кто пиалу облизал — попался!..

Если бы Аллак знал, какая страшная участь ожидает девушку, он обязательно отговорил бы Берды от задуманного дела. Да и сам Берды, несмотря на всю свою ненависть к Бекмурад-баю и его роду, отказался бы от такой мести, если бы предвидел, чем всё кончится. Но не дано человеку видеть грядущее, и поэтому Аллак промолчал, а Берды, заметив, что Дурды приоткрыл один глаз, разбуженный внезапно наступившей тишиной, сказал:

— Идём! — и поднялся, затягивая пояс.

Сладко зевая во весь рот, Дурды с хрустом потянулся, пробормотал что-то невнятное насчёт собачьей жизни и вскинул на плечо пятизарядку. Сочувственно вздыхая, так и не решив окончательно, кто из двоих прав, поднялся и Аллак.

— Подумай, Берды, над моими словами, — сказал, провожая их, Сергей. — Эх, ветрище какой дует!.. Неправ, ты, Берды. Девушка совершенно не при чём, и твоей затеи я не одобряю, — так и знай!

Отойдя на некоторое расстояние, Берды сердито пробормотал:

— Не говори про свою головную боль тому, у кого голова не болит!

— Что? — не расслышал Дурды, ещё окончательно не очнувшийся от своего дремотного состояния.

— Ничего! — огрызнулся Берды и продолжал бурчать: — Ты не согласен! Клычли тоже в городе бывает, в медресе учился, а он — одобряет, потому что — туркмен, понимает, где правда, где ложь. «Я не одобряю»! Ну, и не одобряй! Люди к нему с открытой душой идут, думают, что советом поможет, а он упрекать начинает. Конечно, с чужой боли голова не болит!..

За Сергея вступился Аллак.

— Ты напрасно так, Берды, — сказал он. — У Сергея забот больше, чем у нас троих: обо всех бедняках думает. А не одобряет он потому, что так его совесть подсказывает. По-твоему, только тот человек хорош, кто говорит приятные тебе слова? Он русский, он все наши дела понимает… А может быть, и мы немножко неправильно поступаем, а? Девушка не виновата…

— Кто её винит! Мы же не говорим, что влюбились. в неё или что хотим надругаться над ней. Никто её пальцем не тронет! Посидит с нами два-три дня в песках — назад привезём. Мне, что ли, хочется беду на её голову обрушить? Но, сам знаешь, не по своей воле вдову любят — не могу думать, что Бекмурад-бай павлином ходит, когда у моей Узук сердце сгорело!

Берды говорил сердито, чтобы скрыть смущение от своего недавнего выпада против Сергея. Не то чтобы он слишком раскаивался, но где-то в глубине сознания проступала мысль, что не совсем справедливо было обвинять Сергея в равнодушии или эгоизме.

— Умыканием девушки жизнь Узук не облегчишь, может быть, ещё тяжелее сделаешь, — резонно сказал Аллак.

— Я дал слово платить Бекмураду ударом на удар! — возразил товарищу Берды.

— Сульгун-хан тоже дала слово убить нас. А когда разобралась во всём, не посчитала позором отказаться от своего намерения.

— Ну и пусть отказалась! — отрезал Берды. — Я не откажусь от своего! Помогать не станете — сам справлюсь!

— Зачем не станем, — вздохнул Аллак, — станем помогать.

— Поможем! — подтвердил и Дурды.

На развилке дорог Берды задержал шаг.

— Вы идите в аул, — сказал он товарищам, — у Клычли заночуйте, а я пойду в другую сторону — дела кое-какие есть. Завтра к вечеру вернусь или послезавтра.

— Будь осторожен! — понимающе напутствовал его Аллак.

Дурды хотел сказать: «Передай от меня привет», но постеснялся почему-то и только пожелал счастливого возвращения.

Оставшись один, Берды плотнее запахнул на груди халат, поправил ремень винтовки и, наклонившись, чтобы легче было идти против ветра, ходко зашагал в ночную тьму. Пройдя немного, сообразил, что торопиться всё равно нет смысла, и сбавил шаг.

Разные мысли приходят в голову одинокому путнику. Будь это Дурды, он, вероятно, поёживался бы, думая о разной нечисти, которая во тьме подстерегает человека и старается завлечь его за собой, чтобы пожрать или погубить его душу. Дурды шёл бы чуть ли не бегом, чтобы поскорее добраться до человеческого жилья, не оборачивался бы по сторонам из опасения увидеть неожиданно сверкающие глаза шайтана или гуля.

Аллак, наоборот, шёл бы очень осторожно, сняв с плеча пятизарядку и поставив её на боевой взвод. Он думал бы не о духах и дэвах, а о реальных, живых врагах, которые каждую минуту могут появиться из ночи и накинуться на него. Аллак ценил жизнь и верил, что скоро настанет время, когда ему не надо будет прятаться от людей, когда над головой появится крыша собственной кибитки и ласковые, ищущие руки Джерен каждую ночь будут горячо обнимать его шею.

А Берды не думал ни о чём определённом. Сначала ему вспомнилось время, когда он был чолуком у Мурада-ага. Казалось, весь мир заполняли тогда блеющие добрые, немного глуповатые овцы, озорники-ягнята, буйная кипень степного разноцветья и красное платье Узук. Мир был добрым и приветливым, пригревал нежным весенним солнцем, голосисто заливался жаворонками, пах приятным дымком чабанского костра, нёс в себе радость свиданий и радужные надежды на будущее.

Хорошо бы остаться навсегда в том блаженном неведении, когда всё казалось благожелательным, когда даже баи были добрее, даже скорпион, угрожающе изогнувший брюшко с ядовитым крючком на конце, воспринимался, как немного испуганный друг, но не как враг.

Берды вспомнил Аманмухаммеда, погибшего от руки брата Сухана Скупого, вспомнил проданные за коня честь и счастье Узук, вспомнил звериный оскал косоглазого Аманмурада, который схватил девушку, как волк беззащитную овечку… Эх, вырвали у него тогда наган из рук! Он бы и раненый сумел отправить в ад этого проклятого волка, цепляющегося своими грязными лапами за чистое тело Узук!

Нет, не надо было, нельзя было оставаться в неведении! Никогда скорпион не был другом, а бай — добрым. Это — только казалось от распиравшей сердце любви, от бурлящих по весне молодых сил. Надо всё познать в его истинном значении, чтобы не оставалось в сердце жалости к проклятым баям! И нет никакого смысла прятаться от байских ищеек, выжидать в безделье подходящего момента. Недаром говорят, что лучше дочь родить, чем сидеть без дела… А Узук родила сына!