— Всё по правилам было, — сказал Худайберды-ага. — Я смотрел, люди смотрели, чиновник из Мары читал бумажки. Всё было без обмана. Просто не везёт нам, отвернул от нас аллах своё лицо.
— Всё равно что-то здесь не так, — не сдавалась жена. — Почему ты попал тянуть жребий вместе с баем?
— У них в группе не хватало одного человека, а я не попал никуда. Вот меня к ним и присоединили.
— Почему не присоединили равного Бекмураду по знатности и богатству?
— Откуда знаю, почему! Чиновник сказал — я пошёл.
— Как же ты, отец, поедешь — слабый да старый?
— Не я поеду, Меле поедет. Мне не выдержать.
— Неужто придётся расстаться с Меле-джаном? Неужели так и придётся умереть, глядя на дорогу, по которой он ушёл?..
— Что могу сделать… Проси аллаха, не меня…
— О аллах-джан! — закричала женщина, и по морщинистым щекам её снова потекли слёзы. — О аллах-джан, зачем ты дал мне Меле-джана, чтобы живым забрать его от меня? Ты хочешь меня заживо сжечь в огне разлуки! Или ты дал мне моего первенца для того, чтобы я принесла его в жертву Бекмурад-баю? Я недовольна этим и никогда не успокоюсь! До самой смерти не забуду свой чёрный жребий, до самой смерти перед моими глазами будет стоять мой сын, которого я должна отправить туда, откуда не возвращаются… Это всё козни Бекмурад-бая! Он хочет сравнять с землёй мой дом, но, даст бог, его дом разрушится раньше… О мой всемогущий аллах, я не трогала тебя мольбами, услышь мою просьбу! Твоя раба слёзно молит тебя в свой трудный день: напусти смерч на дом Бекмурад-бая, возьми от него то, что брал от меня, и я смирюсь без ропота и жалоб, покарай его, мой светлый аллах!..
Когда жена немного успокоилась, Худайберды-ага в раздумьи сказал:
— Наверно, ошибку я допустил. Не надо было писать жребий на бумажке. Надо было по-нашему, по-туркменски, судьбу пытать. Взяли бы пять овечьих шариков, каждый запомнил бы свой, а потом позвать мальчишку, чтобы он тащил. Тогда никто не сумеет сжульничать. А теперь — всё равно некому жаловаться. При жеребьёвке все яшули сидели, уважаемые люди села. Хоть царю жалуйся, хоть султану — и так и так бесполезно.
На следующее утро в кибитку Худайберды-ага прибежал мальчишка.
— Вас, ага, дядя Бекмурад зовёт!
Старик, кряхтя и вздыхая, поднялся с кошмы и пошёл за посланцем, отворачиваясь от загоревшихся надеждой глаз жены.
Бекмурад-бай встретил его приветливо: как и вчера, провёл на почётное место, подвинул блюдо с пловом. Чёрные мысли не покидали Худайберды-ага, но желудок требовал своё, и старик, скорее, машинально чем сознательно, подвернув рукав халата, зачерпнул щепотью разваренный розовый рис.
После плова пили чай.
— Плохая осень в этом году, — неторопливо заговорил Бекмурад-бай, — пыльная осень. Зиму жди плохую, весну жди плохую. С тех пор, как война началась, зерно всё сильнее берёт людей за горло. Никогда раньше оседлые дайхане не ходили на земляные работы, а в этом году все, говорят, собираются.
Худайберды-ага слушал безучастно, скручивая и отрывая бахрому обтрёпанного рукава халата. Собиралась подшить жена, думал он, да всё кусочка тряпки найти не могла, а теперь уж и подшивать некуда — совсем обветшала материя.
Бекмурад-бай наполнил его пиалу чаем, хозяйственно прикрыл чайник углом салфетки: чтобы не остывал.
— Смотрел я на вас, Худайберды-ага, со стороны смотрел и радовался, что возмужал твой Меле, хороший помощник вырос. Думал: если пойдут вдвоём на расчистку канала, могут заработать даже полторы очереди воды, поправят немного хозяйство. А тут — вон как дело обернулось. На чёрное счастье людей объявилась эта трудовая повинность. Правду говорить, по бедняку бьёт она. Богатый, если ему жребий выпал, может нанять за деньги замену себе со стороны, а бедняку — где денег взять? И приходится отправлять, как тебе, лучшего помощника, а весь труд снова ложится на плечи старого человека.
— Худо дело, — согласно кивнул Худайберды-ага. — Правильно говорите, а где найти выход из положения?
— Выход? Конечно, можно не отправлять Меле…
Бекмурад-бай задумался, или сделал вид, что думает.
Худайберды-ага глянул на него с внезапно пробудившейся надеждой.
— Можно не отправлять, — продолжал Бекмурад-бай. — Мы, четверо из нашей группы, соберём тебе тысячу двести рублей. У Сапара нет денег, но я внесу его долю. Ты возьмёшь эти деньги, добавишь семьсот-восемьсот рублей — и наймёшь за Меле человека.
Худайберды-ага горько усмехнулся:
— Восемьсот!.. Скажите лучше насчёт восьми рублей, которых взять негде!
— В крайнем случае, свою землю продать можешь. Если пойдёшь на земляные работы, вам хватит надела из той земли, которую дают в общественное пользование.
— Я там много не заработаю. Туда люди идут со своим хлебом и приварком, а мне где взять? Работа тяжёлая. Без хорошей еды даже такой сильный парень, как Меле, не сможет много копать.
— Твоя правда.
— Моя, моя… И правда моя, и беда моя.
— Племянник у тебя непутёвый! — с сожалением сказал Бекмурад-бай. — Будь он умным человеком, всё было бы хорошо. Говорят у нас — и правильно говорят! — что рука руку моет, а обе руки — лицо. А твой племянник забывает о благодарности, забывает о взаимовыручке. Очень много он тебе помог бы в такое тяжёлое время: мог по жребию поехать, мог в хозяйстве работать. Но он не слушает умных слов. Помнишь, когда он увёл лошадь Вели-бая, тот хотел на него в суд подавать? А я сказал: «Не трогай Аллака! Своими глазами не видел вора, значит молчи, клеветать на человека нельзя по одному подозрению». И Аллаку я тогда сказал: «Привезу твою молодуху, поставлю над вами кибитку». Но он не захотел, потому что у него нет разума. Он не может взять добычу, которая сама идёт в руки. Ушёл вот из родных мест, где-то скитается, как бродяга бездомный. Стал преступником в глазах властей, отщепенцем народ его считает. Ну, скажи, разве умный человек мог продать отцовский надел земли только потому, что жениться приспичило? А он — продал. Не посчитался, что с этой земли твои дети кормятся, что сам он в твоём доме живёт и должен быть тебе благодарным. Взял и продал землю чужому человеку. Уж хоть бы своему аульчанину уступил! Так я говорю?
Худайберды-ага, всё время порывавшийся что-то сказать, спросил, пристально глядя в лицо Бекмурад-бая:
— Это какую же добычу, шедшую ему в рот, не сумел съесть мой племянник?
— Одно пустяковое дело я ему доверил: надо было пристукнуть того желторотого мальчишку, с которым он сейчас шатается.
— Не надо нам такой добычи! — строго сказал Худайберды-ага. — Волк ест зайца, а заяц — траву. В нашем роду никого нет, кто вырос бы на человечьем мясе.
— Вы — зайцы? — усмехнулся Бекмурад-бай.
— Мы — не волки! — отрезал Худайберды-ага и перевернул свою пиалу вверх донышком.
— Ну, ладно, не будем об этом.
— Не будем. Пусть кто хочет погружает руки в кровь, а у нашего рода руки всегда были чистыми!
— Успокойся, Худайберды-ага. Всё это давно прошло, просто к случаю вспомнил.
— И вспоминать такого не надо! Вообще о таких вещах не надо вспоминать!
— Ты прав. Давай оставим этот разговор. Я хочу сказать о другом. Со вчерашнего вечера я много думал, как облегчить твою участь, и вот что решил: хватит Аллаку шататься по барханам, как разбойнику с большой дороги. Доходится до того, что в самом деле разбойником станет, попадёт в тюрьму или ещё дальше. Ты найди племянника и объясни ему, что честный человек не должен дружить с убийцей, если не хочет, чтобы люди и его посчитали преступником. А когда он это поймёт, ты сделай вот что: две-три сотни из тех тысячи двухсот, которые я тебе дам, разменяй и отдай Меле. На остальные выкупи молодуху племянника, поставь ему мазанку рядом с собой. Ты поступишь, как должен поступить дядя, и Аллак будет тебе признателен. После этого вы подпояшетесь и пойдёте вдвоём на земляные работы. Если не две, то полторы делянки одолеете. Вот тебе мой разумный совет. Поговори с женой, поговори с сыном. Уверен, что они одобрят. Ну, а если нет, тогда дело ваше, поступайте, как знаете.
