Однажды митрополит явился в княжьи хоромы. Отрок торопливо распахнул перед ним двери, и Максим, постукивая посохом, вступил в палату. В ту пору князь вёл речь с тиуном Елистратом о запасах, какие остались с прошлого полюдья. Увидев митрополита, князь пошёл навстречу:

   — Благослови, владыка.

Митрополит осенил его двуперстием, проделал то же с тиуном, после чего Елистрат удалился, прихрамывая, а князь сказал, указав на плетённое из лозы кресло:

   — Садись, владыка, обскажи свои заботы.

Поправив рясу, митрополит уселся.

   — Редко вижу тя в храме Господнем, великий князь, оттого и нужды наши тебе неведомы.

   — Ох-хо, владыка, в мирских хлопотах дни пролетают.

   — Не приступай к делам мирским, не воздав хвалу Господу. На тебя, князь, люд взирает.

   — Люд? — Князь Андрей Александрович усмехнулся. — Люд, владыка, волком на меня косится.

   — А задумывался ли ты, княже, отчего?

   — Ужли мне о том размышлять?

   — Стоило бы, князь Андрей. Прежде на вас, Александровичей, как на сыновей светлой памяти князя Невского смотрели, когда он вам уделы выделял. Но когда вы распри меж собой затеяли да татар на Русь наводить принялись и зорить её, а народ на поругание обрекли, за что любить вас?

   — Дмитрий с Ногаем связался.

   — А ты, князь, в Сарай дорогу протоптал. Слух есть, и ныне к хану намерился?

   — Управы на Даниила и Михайлу искать. Они Переяславля меня лишили, а ведомо — я, един великий князь, на него право имею. Переяславское княжество от Владимирского начало повело.

   — Мыслишь с татарами вернуться, кровью страх нагнать? Не суд, расправу чинить?

Андрей Александрович насупился:

   — За этим пришёл, владыка?

Митрополит вздохнул, поднялся:

   — Беден народ наш, князь, обнищали и приходы Церкви, скудны княжьи пожертвования. Припомни, великий князь, когда подавал ты на храм Господень? Ты хану отвозишь много боле, а всё для того, чтоб ордынцы твою власть поддержали. Как ответишь ты, великий князь, на Божьем суде за свои деяния?

   — Я сам себе судья на этом свете, владыка. — И вскочил резко.

   — Гордыней обуян ты еси, великий князь.

Вскинув голову, митрополит не спеша покинул княжьи хоромы.

От Владимира до Суздаля великого хана сопровождали боярин Ерёма и десятка два гридней. До Боголюбова ехали берегом Клязьмы, затем дорога повернула к северу. Сначала она петляла лесом, но ближе к Суздалю вырвалась на равнину, где поля и деревни на открытом просторе далеко просматривались.

Ерёма ехал с князем стремя в стремя. Кони шли шагом, позванивая сбруей, и боярин думал о том, что быть у князя первым советчиком — честь большая, но и опасно. Эвон как было с Семёном Тонгалиевичем. Ещё в Городце был он любимцем князя Андрея, и слух шёл, что это он подбил городецкого князя начать борьбу за великое княжение.

Когда о том проведал Дмитрий, то подослал к боярину убийц, и те жестоко расправились с Семёном Тонгалиевичем...

При мысли об этом у боярина Ерёмы холод гулял под рубахой. Ну как и его такая судьба ждёт?

В пути князь Андрей вспомнил, о чём у него разговор вышел с митрополитом, сказал Ерёме:

   — Владыке бы Даниила воззвать к покорности, ан не поймёт Максим, что великому князю без татар не обойтись. Звать их, да не токмо Даниила, но и Михайлу Тверского проучить. Вишь, возымели себя выше великого князя! Владыке бы сказать: к покорности приведи их, князь Андрей Александрович, ино другие князья за ними потянутся...

   — Воистину, княже. Эвон как Фёдор и Константин хвосты поджали, когда надобно было меч на Даниила и Михайлу обнажить. Только бы дал Тохта воинов этих князей кровью умыть и княжества их разорить. Они того заслужили, великий князь.

Кивнул князь Андрей:

   — Сказывал митрополит о нелюбви ко мне русичей: татар-де я привечаю. Аль мне с князьями удельными в мире жить, ежели они против меня злоумышляют? Меч мой кровью не измазан, а в саблях татарских я не волен. Хан своих воинов посылает на Русь власть великого князя укреплять.

   — Твою власть хан ярлыком закрепил.

   — Воистину, боярин Ерёма. А вон и главы собора завиднелись, поглядим, чем нас Суждаль порадует.

В безлесном плодородном ополье со времён первых князей встал Суздаль. Рубленый кремль на горке, у небольшой реки Каменки, впадающей в Нерль, хоромы и дома, торговые ряды и мастерские ремесленного люда, вал и ров, а над всем Суздалем высятся каменные церкви и собор Рождества Богородицы.

Посадский ремесленный люд на всякие дела тут горазд. Но особенно славен Суздаль искусными каменщиками.

Под горой, в зелени деревьев, Александровский монастырь, а в стороне обнесённая высоким тыном женская обитель с деревянными кельями, трапезной, рубленой церковкой и хозяйственными постройками.

Монастырь малый, в нём десятка два монахинь и послушниц. Подъехав к воротам, князь Андрей Александрович спешился и, передав поводья гридню, наказал боярину Ерёме:

   — Жди меня здесь.

Войдя во внутренний дворик, великий князь осмотрелся. Тихо и безлюдно, будто и жизни здесь нет. Молодая послушница провела князя к игуменье. Пригнувшись под притолокой, Андрей Александрович вошёл в келью. В полумраке увидел Анастасию. Она стояла у налоя, спиной к двери, оглянулась, и князь смутно различил её лицо.

   — Здрави буди, Анастасия, — сказал князь.

Игуменья тихо, но внятно выдохнула:

   — Здрави будь, великий князь.

   — Вот приехал глянуть на тя, Анастасия.

   — Здесь нет Анастасии, великий князь, здесь игуменья мать Варвара.

   — Может, дозволишь присесть, мать Варвара? — чуть насмешливо спросил князь Андрей. — В ногах-то правды, чать, нет.

   — Садись, великий князь.

Игуменья дождалась, пока князь уселся, сама присела на скамью напротив.

   — Скажи, великий князь Андрей Александрович, что привело тебя сюда?

   — Аль не догадываешься? Я ведь и поныне люблю тя, потому просить намерился: вернись.

Игуменья удивилась:

   — Как можешь говорить о том? Я Богу служу и от мирской жизни отреклась.

Князь насупился:

   — Не Варвара ты, не игуменья, жена моя, Анастасия.

   — Была, князь. Но зри во мне и чти во мне мать настоятельницу.

Долго сидели молча, наконец игуменья обронила:

   — Очнись, великий князь, на жизнь свою взгляни.

   — Чего зрить её?

   — Аль нечего? Ведь всем нам на суде Господнем ответ держать. Всегда ли по правде жил?

   — Я не затем к тебе приехал, чтобы обиды выслушивать.

   — Великий князь Андрей Александрович, я многогрешница и за то у Господа прощения прошу, ты же о своих прегрешениях подумай. А они у тя тяжкие.

   — В чём?

   — Не одним днём живи. Помни, что скажут о тебе потомки, народ, коему жить суждено.

Князь усмехнулся:

   — Ты мыслишь умом монахини, а я — великий князь и живу, как то мне определено свыше.

   — Ужли определено свыше не мир нести, а раздор, прожить в ненависти, а у потомков заслужить презрение?

   — Умолкни, мать Варвара! — Князь поднялся. — Я подобное от митрополита слыхивал. Молись, игуменья.

Не прощаясь, великий князь покинул келью.

Ещё зимой, по первопутку, появился во Владимире ханский посол и велел доставить в Сарай лучших каменщиков. Великий князь назвал суздальских мастеровых. И вскоре погнали в Орду больше сотни русских умельцев.

С весны начали строить в Сарае ханский дворец. Делали его из точёного камня, и получался он великолепным, резным. А мастеровые из Бухары и Самарканда добавили в него лёгкости и украсили изразцами цвета лазури.

С рассвета и дотемна трудились мастеровые. Щёлкали бичи надсмотрщиков, раздавались окрики и падали замертво измождённые рабы, умирая на чужой земле.

Иногда на стройке появлялся Тохта, через узкие глаза-щёлочки молчаливо смотрел, как снуют с раствором и камнем подсобники, стучат молоты мастеров и споро возводятся стены. Хан решил, дворец должен быть готов уже к будущему лету. Он думал, что жить в нём будет редко, ибо шатёр из белого войлока, просторный и обдуваемый ветрами, — жилище, достойное потомка великих Чингиса и Батыя. Но этот дворец должен поражать величием тех, кто приезжает в столицу Золотой Орды. Гроза народов Чингис и его внук Батый покорили мир, а повелевать надо, не только нагоняя страх на королей и князей, но и подавляя их великолепием дворца и богатством, какими владеет хан. Чужеземцы должны испытывать страх и трепет перед повелителем моголов.