Старец лежал, задрав бороду, и помутившиеся глаза смотрели ввысь, куда вскорости должна вознестись душа, где ждал суд Господень, строгий и справедливый. Об одном сожалел он, что оставляет бесприкаянным парнишку, которого подобрал лет пять тому назад в Переяславле, на Днепре.

Теперь отрок сидел рядом, и у ног его лежали гусли и холщовая сума. Кто даст ему приют, какой добрый человек отогреет его сердце?

Жизнь человеческая — суета сует, думает старец и переводит взгляд на парнишку, на его худое, обветренное лицо, и ему вспоминаются далёкие годы, когда он, тогда ещё подросток, такой же, как этот Олекса, был поводырём у слепого гусляра, и они брели из Тмутаракани, что у моря Сурожского, безлюдной, дикой степью. Однажды на них наскочил конный половецкий разъезд, но не тронул слепого и отрока. Половцам ни к чему были эти немощные русичи, каких нельзя даже продать в рабство.

Через многие годы пронёс старец воспоминания, как они добрались до окраин Киевской Руси и увидели в запустении её городки и деревни, народ, уходивший в Московскую Русь от печенежских и половецких набегов.

Брели слепой гусляр и отрок, питались подаянием, и не было просвета в их жизни. Как-то раз, когда слепец и парнишка сели передохнуть, в небе пролетала огромная воронья стая. Крик и грай перекрыли все остальные звуки. Слепой поднял голову, долго вслушивался, наконец спросил:

   — Скажи, отрок, много ли воронья в небе и куда летят они?

   — Они затмили свет, дедушко, и появились с той стороны, где восходит ярило.

Слепец приник ухом к земле, и лицо его сделалось озабоченным.

   — Великая беда надвигается на землю Русскую, — произнёс он. — Издалека идёт на Русь грозный враг. Несметны его полчища, горе и страдания несут они.

   — И когда случится такое? — спросил испуганный парнишка.

   — Скоро, отрок, скоро. И не на год и не на два, а на века навесят ярмо испытаний на русский люд...

В тот же день, к вечеру, сызнова появилась стая воронья. Теперь она летела с запада на восток, и слепой гусляр сказал:

   — Враги придут на Русь и с той стороны, куда ушло ярило... Много крови прольётся, ох много!

Старец провидцем оказался. И года не минуло, как ворвались на Русь неведомые доселе татаро-монголы, покорившие Китай и Хорезм, Самарканд и Бухару, Мерв и Герат... Между Уралом и Доном раскинулось ханство Батыя — Золотая Орда. Подобно урагану пронеслась конница татаро-монголов, и никто не смог остановить её...

Неожиданно с очей старца спала пелена, и он заметил орла. Разбросав крылья, птица парила высоко, и старец подумал, что этот орёл видел, как на русские княжества обрушились татары, горели города и по дорогам в Орду гнали пленных русичей... А вскоре на западных рубежах Руси появились шведы и немцы, выросло и окрепло княжество Литовское...

Шмыгнул носом отрок. Старец оторвался от раздумий. Парнишка промолвил, упрашивая:

   — Не помирай, дедко...

   — Не горюй, Олекса, мир большой, сыщется добрая душа.

   — Куда я без тя, дедко?

Промолчал старец, только вздохнул: трудно будет Олексе, время жестокое. Ему, старцу, и смерть принять было бы спокойней, коли бы знал, что Олексе приют отыскался. Подбодрил отрока:

   — Не умру я, вот перележу, и тронемся дале...

Сызнова мысль о татарском разорении. Князья удельные в Орду, к ханам, на поклон ездят, друг на друга хулу возводят, за великий стол готовы брата предать. Все повинны в бесчестии, гордость теряют. Даже новгородский князь Александр Ярославич жестокую ордынскую чашу испил. А уж каким удалым был, а перед ханами на колени опустился...

Олекса погладил руку старца, тот вздохнул:

   — Жизнь человека в руце Божией, отрок. И твоя, и моя. Господь не оставит нас... — И повторил: — В руце Божией, в руце Божией...

Задумался. От кого слышал эти слова? Вспомнил: так ответил на вопрос слепого гусляра сам великий князь Александр Ярославич, когда ехал в последний раз в Орду, в проклятый ханский город, что в низовье Волги-реки.

За Рязанью, где великий князь передыхал, на его стоянку и вышли слепой гусляр и поводырь. Александр Ярославич велел накормить странников, а когда слепой посокрушался предстоящему, что ждёт великого князя в Орде, Александр Ярославич усмехнулся и ответил: «Всё в руце Божией».

Сколько тому лет минуло? Старец пошевелил губами, высчитывая... В тот грудень-месяц[65] наехали купцы хивинские на Русь с ханскими ярлыками, налоги с русского люда взимали безмерные, чем вызвали недовольство и возмущение... Да, вот оно — два десятка лет!

За эти годы на великом княжении успели отсидеть князь Ярослав Ярославич[66] и Василий Ярославич. А пока княжит во Владимире старший сын Невского, Дмитрий. Ох, как же быстро время пробежало!

Старец насторожился, приподнялся. Под чьей-то ногой треснул валежник. Шёл человек — старец определил безошибочно. Не зверь. Что за человек, добрый ли, злой, приближается? Нередко в лесу человек опаснее зверя.

На опушку выбрался охотник в добротных одеждах, с колчаном через плечо и луком в руках. Ноги, обутые в мягкие сапоги, подминали утреннюю сырую траву. Старец без труда узнал московского князя Даниила, меньшего сына Александра Невского, да и тот признал гусляра:

   — Давно, старик, не звенели струны твоих гуслей на Москве. Что так? Постарел, постарел...

   — Да и ты, князь, от серебра не уберёгся, эвон волосы и бороду присыпало, ровно мукой.

   — Не пора ли, года к сорока подобрались.

   — Время-то, время...

Тому три десятка лет минуло, как князю Даниилу Москва отдана.

Хоть и невелико княжество Московское, да в руках надёжных. С детства Даниил слыл прижимистым, а нынче подобное за сыновьями Юрием и Иваном примечал, особливо за меньшим. Иван хитроват, своего не упустит. Да это и хорошо, хитрость не без ума...

Старец попытался встать, но Даниил сделал возражающий жест.

   — Годы дают о себе знать, князь. Видно, настаёт мой час явиться на суд Господний... Да и сколь Русь ногами мерить?

Даниил с прищуром посмотрел на гусляра:

   — Из каких земель бредёте, странники?

   — В Галиче и Волыни побывали, ныне к те, в Москву, направляемся.

   — Что на Волыни, в мире ли живут?

Старый гусляр вздохнул:

   — Не миновала княжья котора днепровского правобережья. Достали тех княжеств ордынцы, а тем Литва пользуется, — грустно ответил старый гусляр. — Что говорю, ты и сам то ведаешь. Ныне, князь, просьбу мою исполни: коли помру, возьми Олексу к себе. Он отрок добрый, на гуслях может, и голос сладкий. Верным те будет.

Даниил посмотрел на отрока:

   — Ладно, старик, найду ему место на княжьем дворе...

Выйдя из лесу, Олекса замер. Перед ним лежала Москва, на холме Кремль бревенчатый, с башнями и стрельницами, а за стенами высились палаты княжеские, терема боярские и церковь. Все постройки рубленные из дерева. А вокруг Кремля и по берегам речек Москвы, Неглинной, Яузы тянулись слободы, домишки и избы, мастерские, кузницы, огороды.

Оконца княжьих и боярских хором на солнце слюдяными оконцами переливались, а в избах и домишках вместо слюды пузыри бычьи вставлены.

Олекса в Москве впервые, и ему любопытно, отчего старик нахваливал этот город? А тот посохом на Кремль указал:

   — Запомни, отрок, чую, твоя судьба здесь!

И они зашагали узкой петлявшей улицей к Кремлю, обходя колдобины и мусорные свалки. Выбрались на площадь, что у кремлёвских ворот. Здесь лавочки торговые, мастерские ремесленников. День не воскресный, и на торговой площади малолюдно, лишь постукивали молотки в мастерских да перекликались водоносы.

У вросшей в землю избы дверь нараспашку, и оттуда несёт разваренной капустой и жареным луком.

   — Ермолая кабак, — сказал старец. — Не похлебать ли нам щец, Олекса, чать, хозяин не откажет?

И старец решительно направился к кабацкой избе. Олекса пошёл за ним. Только теперь он почувствовал голод.