Сила эстетического воздействия самоубийства Альбины бесспорна. Вряд ли можно в истории литературы найти подобные по своей красоте описания. Хочется вспомнить стихи французского поэта Пьера Ронсана:
О смерть,
Целительное дуновенье
Над белыми цветами,
Обремененными росой,
Ты, ветер, ты струишься
Над одинокой далью моря;
Ты сумрак и благоуханье,
Уста любви с прощальною улыбкой;
Ты скорбный мир того, кто пережил
Былые вожделенья;
Ты онемение красоты —
Мы более не ждем рассвета,
Не жаждем солнца,
Ибо своими белыми руками,
Смерть,
Ты нас венчаешь маками,
Бесцветными, которые цветут
В твоем саду…
Мы видим перед собой пример настоящей эстетизации смерти и самоубийства, и в этом нет ничего отталкивающего. Самоубийство Альбины прекрасно. Данное конкретное самоубийство, не самоубийство вообще. Кажется, только выбранный героиней способ самоубийства позволяет, даже не зная всей фабулы романа, а уж тем более зная, составить достаточно полное представление о ее личности — натуре романтической, эмоциональной, наивной и необычной, выросшей с детства среди вековых деревьев сада Параду. Зная же все о жизни Альбины и обстоятельствах, толкнувших ее на самоубийство, мы убеждаемся в полной гармонии между ее поступком и ситуацией, между всей ее жизнью и тем, как она трагически завершилась. Это по-настоящему красиво. Личность, обстоятельства, способ формируют в данном примере такую ауру самоубийства, устоять перед воздействием которой практически невозможно, как бы мы ни относились к самоубийству.
Вспомним еще одно произведение русского писателя Михаила Арцыбашева «Санин». Когда один из главных героев романа Юра Сварожич кончает жизнь самоубийством, «никто не мог понять, почему он сделал это, но всем казалось, что они понимают и в глубине души разделяют его мысли. Самоубийство казалось красивым, красота вызывала слезы, цветы и хорошие слова…».
Анализируя эстетические ауры различных конкретных самоубийств, ощущаешь порой не только силу, но и настолько выраженное своеобразие эстетического воздействия, что можно смело говорить о жанровой определенности эстетической ауры самоубийства в рамках литературных и драматургических традиций. Разве не соответствует эстетическая аура самоубийства Альбины жанру высокой мелодрамы?
Особенно явственно проступает эта жанровая определенность и разнообразие эстетической ауры самоубийства при сопоставлении суицидальных актов, совершенных одним способом.
В качестве иллюстрации нам хотелось бы привести три акта самосожжения, которые мы уже описали в разделе «Эстетика способа самоубийства». Это — смерть Геракла, Сарданапала и одинокой старой женщины из города Перми.
Величественное в своей строгости самоубийство Геракла излучает эстетическое воздействие, родственное трагедиям Софокла или поэмам Гомера. В трагической гибели Сарданапала, жестоко распорядившегося жизнями своих жен, наложниц и слуг, звучат резкие диссонирующие фарсовые оттенки, самосожжение же несчастной пермячки явно, на наш взгляд, ассоциируется с мотивами современной бытовой трагедии.
Три самоубийства, три человека, живших в разные эпохи, принадлежавших разным народам и культурам, и — один способ, которым они воспользовались, чтобы уйти из жизни. Но как различны обстоятельства, толкнувшие их к смерти, какие разные жизни они прожили, как различны характеры этих людей, отразившиеся в итоге в своеобразии эстетической ауры суицидального акта. По контрасту можно привести еще один акт самосожжения, описанный великим греческим сатириком Лукианом в знаменитом памфлете «О смерти Перегрина». Перегрин-Протей — лицо историческое, христианский пророк и лжекиник, а по существу — обманщик, фигляр и аферист, желая возвыситься в глазах толпы, держал длинную речь, рассказывая, как провел свою жизнь, каким подвергался опасностям и что он перенес ради философии… Протей говорил, что хочет золотую жизнь закончить золотым венцом; тот, кто жил наподобие Геракла, должен умереть как Геракл и соединиться с эфиром. «Я хочу, — продолжал он, — принести пользу людям, показав пример того, как надо презирать смерть…». Вопреки ожиданиям оратора, большинство поддержало его решение. «Последнее обстоятельство, — пишет далее Лукиан, — очень смутило старика, так как он надеялся, что все за него ухватятся и не допустят до костра, но против его воли сохранят ему жизнь. Вопреки ожиданию, приходилось исполнить решение, и это заставило его еще больше побледнеть, хотя он и без того был уже мертвенно-бледен; теперь же, клянусь Зевсом, его бросило в дрожь, так что он был вынужден закончить свою речь». Таковы непосредственные обстоятельства и мотивы самоубийства.
А вот как описывает Лукиан сам факт самосожжения, которому был непосредственно свидетелем:
«Когда взошла луна — и она должна была созерцать это прекрасное зрелище, — выступил Перегрин, одетый в обыкновенную одежду; вместе с ним были главари киников, и на первом месте этот почтеннейший киник из Патр с факелом — вполне подходящий второй актер. Нес факел также Протей. Киники подходили с разных сторон, и каждый поджигал костер. Сразу же вспыхнул сильный огонь, так как было много факелов и хвороста.
Перегрин же… снял суму и рубище, положил свою гераклову палицу и остался в очень грязном белье. Затем он попросил ладану, чтобы бросить в огонь. Когда кто-то подал просимое, Протей бросил ладан в костер и сказал, повернувшись на юг (юг также входил составной частью в его трагедию): „Духи матери и отца, примите меня милостиво!“ С этими словами он прыгнул в огонь. Видеть его, конечно, нельзя было, так как поднявшееся большое пламя его охватило».
Еще одно самоубийство с помощью самосожжения, но наполненное совершенно иным эстетическим содержанием и вызывающее совершенно иные эстетические переживания. Общая эстетическая аура самоубийства Перегрина, переданная Лукианом сродни анекдоту. Невольную улыбку вызывает полное несоответствие между напыщенностью претензий Перегрина на жизнь героя и полная неспособность соответствовать ей на практике. Здесь и мертвенно-бледный цвет лица и грязное белье «презирающего смерть» трусливого Протея.
Подобным же образом с юмористическим оттенком обыгрывает самоубийство, вернее попытку самоубийства, Ярослав Гашек в рассказе «Как дедушка Перунко вешался».
Собственно говоря, читатель может и не согласиться с нами в определении жанрового своеобразия эстетических аур самоубийства в каждом конкретном примере. Но это и не столь важно. Каждый сам определяет жанр согласно своим эстетическим вкусам, принципам и знаниям. Расхождение во мнении здесь естественно. Важен сам подход. Мы уже упоминали, что, например, Альбер Камю расценивает самоубийство Кириллова в «Бесах» Достоевского как комическое, а вот М. Туган-Барановский, видный экономист, историк, социолог, один из крупнейших представителей «легального марксизма» в России, в своей статье, посвященной анализу нравственного мировоззрения Достоевского, находит самоубийство Кириллова «возвышенным», приносимую им жертву — «поразительной», а картину смерти Кириллова — «потрясающей».
Это доказывает, что переживания, которые вызывает эстетическая аура каждого самоубийства у разных людей, могут не совпадать, и несовпадение это будет тем большим, чем больше отличаются эти люди друг от друга как личности. Далее мы еще будем говорить, что в конце XIX века в некоторых случаях представители властей Франции или Англии должны были присутствовать в Японии во время совершения ритуала харакири самураями. Известен не один случай, когда эти представители в ужасе уходили, не в силах вынести того, чему они стали свидетелями. Японцы же воспринимали совершаемый ритуал как нечто совершенно естественное и даже красивое.
