— Командир, разворот лево двадцать пять.
Корабль мягко лег на крыло; покатились по кругу шкалы компасов; накренилась «птичка» авиагоризонта.
— Прямо... Командир, через двадцать минут выходим в рассвет.
— Выходим? Не-ет, друг мой штурман. Входим! Входим в рассвет. Экипаж! Бравая команда! Все слышали?
— Да, командир, — отозвался сиплым от бессонницы и усталости голосом Агеев. — Правильно говоришь — входим. Рассвет...
— Командир! — включился тревожный голос Щербака. — В районе рандеву с караваном — шторм. Крыло какого-то там фронта.
— Источник?
— Радиоперехват. НАВИП[10] для наших торговых судов.
— Та-ак... Штурман, когда рандеву?
— Расчетно — через пятьдесят пять минут. Ну, час — я же не знаю, как они там идут...
Савченко тронул Кучерова за колено и показал глазами вперед. Кучеров поднял глаза.
Впереди был свет.
Кучеров прикрыл уставшие глаза — веки были словно опухшие, они будто с трудом налезали, как севшая рубашка; и он подумал, что над океаном всегда есть свет, всегда, любой, самой темной ночью, над океаном плывет свет. Но впереди был свет другой — впереди был новый день. Новая жизнь.
Рассвет... Мало кто знает, что такое рассвет. Целой жизни бывает мало, чтоб узнать ему цену.
Ночь кончилась. Пора выключать ночную подсветку. Начинался день. И долгая, долгая дорога была позади. И долгая и трудная дорога ждала впереди. Но ночь кончилась!
Они летели над облаками, сплошным облачным полем, которое наливалось изнутри сине-розовым светом — это далеко внизу, из-за горизонта, из черных, провальных глубин, вставало наконец солнце.
Но впереди, рядом, облачный покров обрывался, и там, за его краем, словно падала вниз темнота, обрезанная снизу светом.
Резко, словно отсеченное гигантским ножом, оборвалось внизу облачное одеяло — и в непостижимой глубине открылся океан.
Кто-то тихо ахнул в наушниках.
Они летели, нарушая все законы природы и света.
Они, находясь в тени облаков, под которыми далеко вставало солнце, висели в полумраке, лишенном даже звезд, а внизу сиял в торжественном свечении океан. Далеко, в плывущей розово-голубой дымке, сказочными искрами-блестками вспыхивали и гасли солнечные блики, и выпуклая морщинистая поверхность, бесконечная зеленая и ониксово-мраморная равнина, была иссечена застывшими белыми морозными плетями. Там, внизу, несся, свистел, каруселил над рассветным океаном атлантический свирепый шторм.
Здесь малооживленный район, далекий от основных судоходных трасс и коммуникаций. Никто из них в этом районе раньше не был, но каким своим и давно знакомым все кажется. А разве не свое, подумал Кучеров, если они, развернув машину к дому, через несколько часов окажутся на завтраке среди своих — окажутся дома. Конечно, свое — вон он какой маленький, наш шарик!
Кучеров потер перчаткой глаза и резко надавил глазные яблоки — так, что в разноцветной темноте поплыли, закачались вспыхивающие кольца. Открыл глаза. Да, лучше. Конечно, устал. Особенно усталость всегда чувствуется на рассвете. Он покосился на часы «Полетное время». Скоро они встретят караван, а там и домой.
Он помотал головой и нарочито резко бросил помощнику:
— Не зевай! Чем больше зевать будешь и расслабляться, тем хуже!
Николай виновато кивнул и старательно встряхнулся. Сейчас ему покажется, что в кабине холодно, подумал Кучеров, и его начнет трясти поганый мелкий озноб утомления.
Он ткнул кнопку вентилятора. Маленькая вертушка тихонько взвыла и швырнула в лицо Савченко струю прохладного воздуха. Савченко вздрогнул и неожиданно улыбнулся глазами — и вдруг, нажав кнопку СПУ, негромко и медленно сказал — не прочитал, а сказал:
— «Два равных мира есть, две равные стихии: мир дня и ночи мир, безумства и ума, но тяжки грани их — часы полуночные, когда не властен свет и расточилась тьма...»
Ту-16 летел над штормовым океаном, но сюда, на высоту двенадцати километров, не долетало ни малейшее дуновение, ни самый слабый отголосок того ветра, что завывал и бесновался внизу.
— Это Брюсов так писал, — негромко сказал через паузу в молчащие наушники Савченко. Ему никто не ответил.
Савченко вопросительно глянул на Кучерова, тот кивнул. Савченко со вздохом облегчения щелкнул кнопкой — и маска тяжело отвалилась от его лица и закачалась у подбородка слева. Савченко извернулся, достал жестянку с виноградным соком и откупорил ее.
В кабине густо запахло садом.
Запахло ветвью, благодатной и благодарной, тяжелой от листвы и плодов, запахло садом, влажным от солнечной росы.
Кучеров глубоко, старательно вдохнул этот запах. Он хотел земли, сыро и густо пахнущей, прохладной под босыми ногами, такой, какой она была тогда, много лет назад, когда он последний раз был у своего учителя и друга, старого летчика, искалеченного войной, родного дядьки и бывшего сослуживца-однополчанина отца; «дядь Толь» тормошил спящего на ходу племянника и совал ему ключи от гаража: «На, сынок, выгони машину, покуда я кой-чего прихвачу...» — и дружище Казбек, старый лопоухий лохматый пес, дружелюбно потягивался у будки и заинтересованно наблюдал, как мальчишка заводит мотор старенького «Запорожца». И опять у Кучерова заныло сердце — он так и не приехал попрощаться со своим верным другом, наставником и учителем, он был далеко и ничего, ничего не знал. Он не мог услышать, как звал его в свои последние минуты верный своему воспитаннику-любимцу уходящий навсегда старый летчик...
— Командир, на пеленге пятнадцать наблюдаю крупную цель и рядом с ней шесть, нет, семь средних и малых. Полагаю, группа боевых кораблей в ордере.
— Почему боевых? — Кучеров еще видел капли росы на дрожащей ветке у окна и старика, с наслаждением и шумным удовольствием пьющего колодезную воду из сверкающего льдистыми каплями ведра.
— По ордеру! — удивился Агеев.
— А, ну да...
— Командир, где-то тут бродит «Рэйнджер», — негромко предупредил-напомнил штурман.
— «Рэйнджер», тип «Форрестол», водоизмещение восемьдесят тысяч, вооружение — семьдесят самолетов, восемь вертолетов «Си Кинг», четыре катапульты, три на восемь пусковых установок «Си Спарроу», не считая других мелких брызг, — лихо отбарабанил, как на зачете, из кормы Георгий.
— Серьезный парень, — усмехнулся Кучеров.
— Я?
— Нет, который нас встречает.
— Форрестол — это тот псих, который рехнулся: «Русские идут»? — поинтересовался Щербак.
— Тот самый, — буркнул Агеев. — Командир, наблюдаю взлет летательных аппаратов. Судя по всему, самолеты... Да, точно.
— Засуетились... Ждем гостей? Экипаж, усилить наблюдение!
— А чего их ждать? — возразил Георгий. — Они уже тут.
— Шустрые ребята... Кончай веселье! — приказал он Савченко, уже сунувшему пустую банку из-под сока куда-то вниз. — Где они?
— Пара слева сзади, нагоняют, идут снизу.
— Комитет по торжественной встрече... Вот неймется людям!
— Сейчас, сейчас, на подходе, красавцы... Кажется, это... Да, так и есть, «Скайхоуки»! Почему штурмовики?
— Чтоб тебя... По кочану! Есть разница?! Давай обстановку.
— Проходят слева!
И тут же пара горбатых, внешне забавно-кургузых, совершенно безобидных истребителей-бомбардировщиков пронеслась слева и крутым разворотом ушла вверх. Мелькнули ярко-золотые звезды, рассыпанные на синем поле окаймленных золотом лент, перевивающих короткие толстые фюзеляжи; на высоких узких килях сверкнули алым лаком сплетенные монограммы, стилизованные под иероглифы.
Ту-16 тряхануло, Кучеров рывком подровнял машину. Было что-то противное в том, что приходилось как будто в чем-то подчиняться таким лихачам.
— Ты прав, КОУ! — бодро прокомментировал Агеев. — У них знаки боевой летной части авианосца «Рэйнджер». Командир, справа напересечку — пара. Кажется, «Виджиланты». Сейчас уточним, гм...
Кучеров кашлянул и выпятил подбородок. «Та-ак, началось... Ладно, посмотрим. У вас своя свадьба, у нас — своя. Этот океан — один для всех, он такой же ваш, как и наш».
