Вспомни, как шипит колючей, душистой и ласковой газировкой зеленовато-голубая искристая морская волна, пляшет солнцем у ног, взбивается в сияющую радужными брызгами пену.
Толстый, потный, мохнатый фотограф, в завязанной на животе мокрой застиранной голубой рубашке и линялых шортах из обрезанных ножницами старых джинсов, кричит из-под чудовищного, десятиведерного сомбреро, стоя в воде по щиколотку:
— Та ближе ж, молодые люди, ближе, нехай! Барышня, боже ж мой, я все равно не поверю, шо вы его жена! Как — почему? Та хай меня ранят, но запихать вас в свой паспорт — все равно шо купить на «туче» ангела заместо той канарейки, шо приказала купить теща. Та ближе, я очень сильно прошу — ближе!
Саня смахивает со сморщенного от смеха Танькиного носа капельки воды и крепко, до хруста, прижимает ее к себе.
— От это оно! — кричит фотограф. — Сни-ма-аю... Все! Позовете на серебряную свадьбу — вже молчу за золотую...
Он, загребая ногами в воде, подходит к ним, на ходу продергивая пленку; он удивительно весело-деловит, этот горластый пляжный фотограф.
— Он там образцы моего творчества. — Он взмахивает в сторону хлипкого павильончика-будки, стены которого обильно увешаны фотографиями весьма миленьких девушек, преимущественно в купальниках; впрочем, на то и пляж. — А такую красу, как у вас, — это просто преступление не увековечить! Это ж обидно человечеству и великому искусству, которое я представляю!
Саня смотрит на Татьяну — она смеется. Саня кивает.
— Сей момент! — обрадованно ринулся к павильончику фотограф; он исчезает за фанерной дверью, и сквозь грохот чего-то покатившегося доносится его голос: — И не надо думать за деньги, шо эти бумажки! Искусство не терпит суетности и трезвого ума!..
...А в Таллине они, слушая рано утром сухой отрывистый шорох редкого снега за стеклами окна, смотрели, лежа в роскошной постели огромного гостиничного номера, как в серо-голубом небе проступает, возникает башня со Старым Тоомасом на шпиле, как медленно тускнеет желтоватый свет прожекторов, подсвечивавших ее всю ночь, и как сам Тоомас все резче и четче пропечатывается, будто проявляется, на низких, стремительных и редких облаках, сыплющих белый тонкий песок.
— Холодно ему, — прошептала Татьяна.
— Он привык, — тоже шепотом ответил Саня. — И потом, он железный. А я — нет. Танька, я не железный. Сколько...
— Тс-с-с... — Она положила ладонь ему на губы. — Не надо хоть сейчас.
— Танька, — он дернулся из-под тонкой ладони, — я жду слишком, слишком долго. Я пробовал все. Я так старался забыть тебя!.. Ничего не получается, я слишком люблю тебя. Ох, Танька, ох, Танечка...
— Молчи, дурачочек, — прошептала она. — Я женщина, и я все знаю. Иди ко мне, мужчина мой единственный...
...А в Киеве на бульваре Шевченко сияли изнутри налитые зелено-серебряным светом молодые тополя. Саня сидел в машине и слушал, как давний друг-приятель Петя быстро ему говорил:
— Старик, что я тебе скажу, ты слушай меня. Выше ее я человека не видел. Это — да. Но это такой высоты человек, что ты никогда не будешь с ней счастлив. Уровень, уровень, старик, клянусь женой и ребенком!
Саня потянулся и сказал:
— Пе-етя! Женой не клянись! Грех...
Они вдвоем ждали Татьяну возле нового корпуса института повышения квалификации....
— Сашка, мы с тобой школьные кореша. Когда я узнал, что она вышла замуж, пока ты был в училище, я сказал себе: «Петр! Все правильно. Могло быть только так, и потому учись: не женись на красотке».
— Она не красотка, она красавица.
— Ладно, красавица. Так вот, не на красавице женись, а женись на хозяйке. Я знаю ее мужа и...
— Во-во. А там какой уровень?
— Погоди. Я знаю его. Знаю, знаю, мир тесен до безобразия. Саня, она не бросит его.
— Все уровень? — Саня чиркнул спичкой, сломал ее, чиркнул второй — тоже сломал.
— На! — Петя протянул ему зажигалку. — А знаешь почему?
— Бро-осит! — уверенно-зло сказал Саня и щелкнул зажигалкой.
— Не! Никогда! Ни разу! Потому что она его презирает! А он, он просто слабая пьянь, он от водки уж и не мужик. Усек? Не вижу. Ни фига ты не понимаешь. Она жалеет его как раз потому, что он конченый, алкаш, она жалеет не тебя, а его — чего тебя жалеть, мужика? Ты ж сильный! Ну?
— А ребенок?
— Ну, старик, ты даешь! Тем более. Он же не твой. Та как раз потому, что тот, тезка твой, сбухался в хлам, в хламье, его мамаша — и та в ужасе, именно потому она от него не уйдет. Потому что он тоже любит ее, но ты справишься, а он — нет.
— Че-его? Тапочки так любят, а не женщину! — злобно швырнул сигарету в окно Саня, так и не прикурив.
— Ладно, пусть и так. Но она знает, что он живет, пока она с ним. Уйди она — он пропал. Ему гайка. И он это знает. Так и играют в одну игру. Ну, усек?
И в этот момент она вышла из дверей в группе женщин, и Саня медленно, заторможенно открыл дверцу и медленно встал рядом с машиной, а она, оживленно разговаривая и улыбаясь лучисто, шла уже в двух шагах, а Петя наклонился к рулю, и глаза его были полны тоски и знания, он любил старого друга Сашку и потому страдал сейчас; и в этот миг она увидела Саню рядом с собой, замерла, тихонько сказала, нет, пропела, и нет же — тихонько прокричала:
— Уой-й-й!.. — и поднесла сжатые кулачки к щекам, а потом выронила сумочку из кулака и прыгнула ему на шею, а женщины ошарашенно наблюдали эту сцену. Она смеялась, что-то стремительно бормотала, целовала его щеки, нос, лоб, а он стоял столбом, лишь придерживая ее плечи, и одна из спутниц Татьяны подняла и аккуратно положила на капот «Жигулей» сумочку, а другая подняла и положила рядом Сашкину фуражку, отлетевшую в сторону. А Петя опустил голову и уткнулся лбом в руль, задрав горько плечи, а Татьяна смеялась и твердила: — Прилетел, нашел!.. Прилетел, нашел и прилетел... Сашка, Сашенька, единственный мой мужчина!..
...— Командир, заканчиваем квадрат, — сказал в наушниках Машков.
Кучеров встряхнулся и посмотрел в глаза Николая — тот явно устал.
— Сейчас возьму, — негромко предупредил его Кучеров; тот, не отрывая утомленно блестящих глаз от авиагоризонта, неопределенно кивнул.
Кучеров глубоко, словно просыпаясь, вздохнул; так и подмывало открыть, взять и сдвинуть рывком форточку, чтоб взвыл в кабине яростный, лихой ветрище, чтоб ворвался сюда, в устало-деловитую солидность кабины тяжелого бомбардировщика, гул пространства, сотрясенного тоннами летящего металла, грозный вой турбин, свист распоротого неба. Чтоб стало сыро и неуютно, как на осенней привокзальной площади ночью под дождем, чтоб кожа на щеках горела, чтоб кабину заполнил запах моря и мокрой травы... «Но это невозможно, — с усмешкой подумал Кучеров, — невозможно хотя бы потому, что кожа на щеках гореть не будет — она ж под маской. Вот глупость-то...»
Он расстегнул замок привязных ремней, с хрустом и треском потянулся, улыбаясь, и опять застегнул замок. Неспешно обтянул на пальцах перчатки и, глядя в черную, слепую пустоту лобового стекла, неожиданно спросил:
— Коль... тебе хорошо с женой?
Тот не сразу осознал вопрос — глаза его, суженные и льдисто-мерцающие, впились в желто-зеленую шкалу авиагоризонта, и на лбу поблескивали капельки пота; Савченко приподнял брови, хлопнул ресницами и, наконец расслабившись, переспросил:
— Как?
Кучеров помолчал, глядя вперед, выпятил губы и с коротким вздохом сунул лицо в маску; защелкивая ее, пробубнил в нос разочарованно:
— Кучкой...
Он пару раз сжал кулаки и взялся за штурвал.
— Ты вот что... Ты поешь. Возьми термос. В себя придешь.
Николай с трудом отвел глаза от приборов, осторожно снял руки со штурвала и, помедлив, спросил:
— Командир... ты о чем?
— Да так. Спросил, любит ли тебя твоя жена. Глупо. Извини. Все.
— Д-да... Да вроде. А что?
— А ничего. — Саня подвигал плечами. — Любит — я сам видел, — равнодушно сказал он и поглядел зачем-то в темноту, за борт. — А термос вон там, ага. Штурман! Принял управление.
