Женечка уселся против Кирилла.

— Ну, сэр, со мной не хитрить. Что-то все-таки в патруле стряслось, раз приехал. Опять за Ромочку теребят? Нет? Значит, просто из дружбы хотел меня видеть? Похвально. Люблю бескорыстную дружбу.

Он издевательски усмехнулся и, словно спохватившись, покровительственно похлопал Кирилла по плечу.

— Ты у меня еще будешь большие дела делать. Я с первого взгляда тебя понял. Подлец ты настоящий. Лиха беда начало. Ну, говори!

Кирилл мотнул головой, словно пытаясь освободиться от наброшенного ему на плечи ярма. Выпитая водка неожиданно подействовала на него отрезвляюще. То ли испуганный издевательским голосом Женечки, то ли повинуясь последним остаткам совести, он встал и, пошатываясь, молча пошел к двери.

Одним прыжком Волк загородил ему дорогу.

— Ты куда? С тобой и пошутить нельзя? Рассказывай, что хотел.

— Я передумал, — Кирилл покачнулся, жалко улыбаясь, — в другой раз зайду, мне сейчас нехорошо.

— Нехорошо?! Не-ет. Теперь-то уж я тебя не отпущу, — с деланным участием Женечка обнял Болтова за плечи, — а вдруг ты путем-дорогой свалишься? Чтобы потом сказали — Евгений Волков плохой товарищ? Этого не будет. Пойдем-ка лучше выпьем еще, всякую хворь как рукой снимет. Здесь и заночуешь.

Он подвел Болтова к столу и налил ему водки.

— Пей, только сразу.

Через минуту Кирилл окончательно опьянел. Дождавшись этого, Волков снова начал издеваться:

— Так у вас, значит, мусью, совесть проснулась? Решили, сделав две подлости, остановиться? Не допускать третьей? Говори, сука, зачем пришел? — неожиданно крикнул он. — Говори, не то хуже будет! Изуродую, как бог черепаху. Ты у меня, знаешь, где! Вот, — он властно вытянул вперед сжатый кулак. — Сам посуди, — он вдруг растопырил пальцы и тут же снова начал их загибать один за другим. — Если я захочу, из комсомола тебя выгонят — раз, под суд отдадут за анонимку — два, маруха твоя, как ее, Ниночка, что ли, навсегда от тебя уйдет — три. Она, наверное, подлецов не любит. В тюрьму сядешь — а у нас и там дружки есть. На воле останешься — мы тут как тут. — Он плотно взял другой рукой вновь сжатый кулак. — Один друг тебе, выходит, я. Как это в России говорится: за чем пойдешь, то и найдешь.

— Зачем вы мне это каждый раз повторяете, — вдруг истерически взвизгнул Болтов, — я ведь к вам как к человеку приехал. Вы же сами меня заставили под пьяную лавочку анонимку ту писать.

Обмякший, со слезами на глазах, он сидел, бессильно опустив руки на колени.

Женечка вдруг заулыбался, в холодных, пустых глазах мелькнуло подобие сочувствия.

— А для того говорю, чтобы ты понял и не забывал. Вот таким ты мне больше, мусью комсомолец, нравишься. Теперь будем говорить по-дружески. Итак, что вас привело ко мне, сэр?

Кирилл махнул рукой, вынул платок, вытер злое пьяное лицо. Нос у него покраснел, веки подпухли.

— Все равно мне не жизнь, — сказал он, не глядя на Волкова, — что ни сделаю, все хуже. Уйду я из патруля, не могу больше.

— Нет, не уйдешь. Ты мне там нужен.

— Тогда уберите Ракитина. Ненавижу его!

— За что?

— Вы же обещали. Ну, за дядю Гришу и вообще за все.

— А что тебе вдруг зачесалось?

— Нинку он у меня увел. Влюблена в него теперь, как кошка. Из-за него вся моя беда. Ненавижу!!

Болтов, распаляясь, стукнул кулаком по столу.

— Я же для вас много сделал.

— Хорошо-о, — протянул Женечка, — ладно, — он тоже стукнул кулаком по краю стола, — сделаю. Но и ты мне сделаешь одно дело. Идет?

Кирилл рывком поднял голову и вяло опустил ее.

— Только... совсем не надо... так, поучите его... А какое дело?

— О-о, дело большое. — Волков вскочил со стула и зашагал по комнате, потирая руки. — Дело большое, — повторил он несколько раз. — Синицын, а ну войди! — крикнул он.

Григорий Яковлевич моментально появился на пороге. Дверь за его широкой спиной глухо хлопнула, как бы отрезая все пути к отступлению.

Кирилл испуганно вздрогнул, затем махнул рукой и потянулся за водкой.

Прошло еще не меньше двух часов, пока, наконец, в одиноком одноэтажном домике на краю пустыря погас свет.

Вечер кончился. Наступала ночь.

— Я все же предлагаю просить директора исключить Григория Черных из школы.

Секретарь пытливо оглядел членов комитета.

— Будем голосовать?

Никто не ответил.

Легонько скрипнул на ком-то ремень, по пустому коридору за дверью гулко прозвучали шаги и замерли в отдалении.

Молчал и Черных, только лицо его еще больше побледнело.

— Молчит, — удивился кто-то, — притворяется, что не понимает. Почти год с ним жили, не знали, что за человек.

— Небось еще обижается на нас, думает — бездушные...

— Воля ваша, — вдруг проговорил Черных сдавленным, каким-то утробным голосом, — вы решаете. А только любое дело по-разному можно повернуть...

— Врешь! — сидящий рядом с Черных худенький паренек, как ударил, выкрикнул это слово. — Врешь!

Григорий потупился.

— Говори правду, объясни по-честному свой поступок, если ты еще способен на это.

Худенький паренек вскочил с места.

— Я еще хочу сказать, ребята, ведь если бы он не врал, не притворялся, а прямо сказал: виноват я, простите, ребята, из-за жадности сорвался. А то молчит. Дураком притворяется. Такой, мол, «серенький», непонятливый...

— Ясно, садись!

Секретарь поднялся из-за стола.

— Итак, одно предложение — исключить. У кого есть другое? Нет? Голосую...

— Погодите! Я против.

Произнеся эти слова, Костя Лепилин с минуту помедлил. Самое обидное, если ребята просто доверятся его авторитету члена райкома, согласятся, не прочувствовав до конца всей правды его слов.

Для Кости давно уже каждое совещание, которое он проводил, являлось как бы экзаменом на принципиальность, причем он с удивлением и радостью отмечал, что с каждым разом это чувство своеобразной тревоги — а вдруг не сдам? — обостряется, вместо того чтобы притупляться и постепенно уступать место привычке. Склонный к самоанализу человек определил бы это чувство одним конкретным словом — рост. Большинство людей, с которыми сталкивался Костя, и не подозревали, что они его невольные экзаменаторы. Появлялся на жизненном пути Кости хороший человек, и тут же возникала мысль: а я не хуже его? Я, который им руковожу? Встречался плохой человек — и опять приходилось задавать вопрос самому себе. Такие беспрерывные вопросы и ответы мучили Лепилина, и однажды он заговорил на эту тему со мной. Мы обсуждали ее долго и пришли к одному выводу — раз такие вопросы встают, значит на них каждый раз надо отвечать как можно честнее, и все.

Вот перед ним члены комсомольского комитета, семь человек, — подростки, решающие судьбу товарища. Костя искоса взглянул на Черных. Понимают ли ребята, как важно для этого замкнутого, но, вероятно, не такого уж плохого парня их решение?

Лепилин сидел и слушал, как выступали и горячились ребята. Слушал и вспоминал. Ведь и ему однажды пришлось очутиться в подобном же положении. И если бы не товарищи...

До войны Костя успел окончить шесть классов. В школе было все хорошо. Учеба давалась ему легко. Дед и мама работали, время текло спокойно, ровно, с веселыми планами на будущее, без забот и тревог.

Но вот пришла война. Все мирное кончилось. После первой бомбежки города за Костей зашли товарищи.

— Лепилин, давай в военкомат с нами, добровольцем. Люди на фронт нужны. Пошли?

У военкомата было тревожно и жутко: сотни людей в походной форме, винтовки, противогазы, непривычно нахмуренные, суровые лица. У подъезда растерянные женщины, притихшие ребятишки и слова: «Фронт, приказ, бой...»

Пробираться в военкомат пришлось через окно туалета: через дверь их не пропустил дежурный. В полутемном коридоре, куда они забрели нечаянно, на них наткнулся плотный, большого роста человек.