Он с трудом выбрался из глубокого кресла и пошел к двери. По дороге остановился и снял со стены портрет юноши с упрямым лицом, напоминавшим лицо Топоркова. (Когда судья входил в комнату, Топорков повернул этот портрет лицом к стене.) Долго и внимательно всматривался Сергей Сергеевич в черты открытого юношеского лица на портрете, потом, так ничего и не сказав, двинулся к выходу.

Прошел еще месяц, и подполковник снова стал бывать у судьи.

Первый раз он это сделал с хитростью: не снял шинели, присел на краешек стула и, не глядя на Ильенкова, сказал:

— Я к тебе по делу, судья.

— Что ж, давай, — так же сурово, в тон ему, ответил Сергей Сергеевич. — Что у тебя?

— Посоветоваться хочу, тут один случай сложный есть. — Топорков, все еще не поднимая глаз, вытер платком вспотевший лоб. — Как ты думаешь о таком деле: комсомольцы здорово сейчас помогают нам. В основном правильно действуют, но увлекаются. Молодые. Пришел ко мне их начальник штаба Ракитин и говорит: «Товарищ подполковник, посмотрите, ребята тут у одного стиляги рубашку и галстук отобрали». Гляжу, на галстуке голая женщина нарисована, под пальмами африканскими и в позе непристойной. А на рубашке чего только нет: и быки какие-то с рогами, и газетная реклама на английском языке, и кинжалы с кровью, и бутылки из-под виски. Всего не упомнишь, что намалевано. Но я на него напустился: «Это, — говорю, — нарушение социалистической законности. Нельзя чужие вещи отбирать». А он злится, Ракитин. «Что, — говорит, — я сделаю? Ребята возмутились и выкинуть хотели в речку все это непотребство. Насилу отнял у них». Потом выяснилось, что комсомольцы, понимаешь, хотели тому стиляге деньги вернуть, собрали даже по десятке, чтобы, так сказать, без изъятия, на «добровольно-принудительных началах». А он возьми да и сбеги! Жаловаться пока не идет, но людей все же одернуть надо. Хотя, честно говоря, душа у меня к этому не лежит. Я бы на их месте да в их годы то же самое сделал бы.

— Нет, одернуть надо, — подумав, сказал Ильенков. — Если потерпевший подаст в суд, этих людей, отнявших вещи, придется осудить.

— Придется, — удрученно сказал Топорков и стал прощаться.

— Постой, — окликнул его судья. — Снимай шинель, чаю попьешь.

Потоптавшись на месте, Топорков махнул рукой и пошел в переднюю раздеваться.

На следующий день я первый раз в жизни сидел перед судьей. Топорков молча ходил по комнате. Оба они смотрели на меня отчужденно.

— Если потерпевший, то есть тот человек, у которого вы отобрали вещи, не явится в районный отдел милиции и не попросит сам, чтобы вас простили, дело пойдет к следователю, — услышал я от Ильенкова.

— Я же не виноват, — попытался я протестовать. — Штаб не давал таких указаний — раздевать людей. Кто знает, что теперь они под марку штаба делать будут!

— Виноват, — тихо, но так, что у меня мурашки забегали по спине, возразил Ильенков. — За патруль ты в ответе.

Через день молодой человек, у которого были отобраны галстук и рубашка, сидел в кабинете Топоркова и просил предать инцидент забвению.

— Не надо ребят наказывать, — уговаривал молодой человек Топоркова. — Пропади пропадом этот галстук с рубашкой, если из-за них такая беда. Что ж я, не человек? Не понимаю, что ли? И купил-то я их у одного иностранного туриста так просто, от нечего делать. Он сам мне предложил. А у меня деньги свободные были, прогрессивку за три месяца получил, балда! Простите ребят, товарищ подполковник!

А еще через недельку этот же молодой человек принес в штаб сверток.

— Возьмите, — сказал он. — И не думайте, что я за это барахло держусь. Я бы сам снял, если бы мне тогда сказали по-хорошему, — объяснил он на прощание. — А то — сдирать силой, я и заартачился.

— Сам не стал бы носить? — спросил я. — Честно?

Молодой человек задумался.

— Нет, — наконец признался он. — От одного маленького разговора не перестал бы. Упрямый я. Ну, будьте здоровы! До свиданьица!

Мы попрощались.

— Все же я не стиляга, — вдруг сказал он в дверях. — Хочешь — верь, хочешь — нет, а не стиляга.

Дверь за ним захлопнулась. Мы этот случай подробно обсудили в штабе. Старые коммунисты — судья и подполковник — преподали нам хороший урок.

Каждую субботу в районном Доме культуры, в зале с блестящим паркетным полом, празднично сверкали огни, играла музыка, пахло духами, звенел девичий смех, кружились пары.

И каждую субботу этажом ниже, в маленькой комнатке с письменным столом напротив двери и портретами Ленина и Дзержинского на стенах, собирались вызванные штабом комсомольцы.

— Сегодня вы пришли сюда не отдыхать, — объявлял им дежурный член штаба. Сегодня вы должны следить за тем, чтобы никто не смог помешать отдыху пятисот ваших товарищей. Будьте бдительны!..

Пятьсот советских людей. И сколько же среди них тех, кто мешает? Вероятно, три или пять, но и они способны испортить вечер остальным. Кое о ком из них хочется рассказать, потому что они имеют прямое отношение к описываемым событиям.

Однажды в штаб привели паренька. Где он напился, неизвестно, так как спиртное в буфете клуба не продают. Начался обычный, стереотипный разговор. Дежурный член штаба, сурово глядя на паренька, спросил:

— Почему ты пьяный находишься в Доме культуры? Культуры, понимаешь?! Понимаешь это слово?

Некоторое время паренек старался отыскать наиболее устойчивое положение, затем вдруг без приглашения сел на стул и обиженно произнес:

— Я не пьян. Я хлебнул, конечно, но не пьян.

Затем он умолк, сосредоточенно пытаясь пристегнуть нижнюю петлю распахнутой хлопчатобумажной гимнастерки к пуговице нательной рубашки. Говорить с ним было бесполезно.

— Ладно, — решили члены штаба, — заполним на тебя анкету — и уходи. Сегодня мы лишаем тебя права находиться на танцах, а завтра в твоей комсомольской организации тебе объяснят, что существенной разницы между хлебнувшим и пьяным нет: тот и другой мешают людям отдыхать. Вот продраят тебя с песочком перед товарищами, тогда быстро разберешься в сложных оттенках русского языка. А еще учишься, форму носишь! Говори свои позывные, некогда нам.

После довольно долгих уговоров, требований и разъяснений паренек назвал, наконец, свою фамилию, имя и место учебы. Это был Николай Ершов — тот самый. Заполнив анкету, мы отправили его домой.

А на следующий вечер Николай сам явился в штаб. Гимнастерка на сей раз у него была застегнута на все пуговицы, светлые, коротко стриженные волосы расчесаны на пробор. Николай долго мялся, вертел в руках кепку, затем выпалил:

— Я вчера на танцах был.

— Предположим, — согласился дежурный. — Что из этого?

— Там меня... это... выгнали.

— Совершенно верно, — стараясь не улыбаться, кивнул головой штабист. — Так ты, что же, хочешь деньги обратно за билет получить или что другое?

— Не, — Ершов отчаянно махнул рукой. — Какие уж там деньги! Вы лучше меня извините.

— Извиняем, — подумав, торжественно сказал дежурный. — Штаб тебя извиняет.

Кивнув головой и вздохнув, паренек продолжал топтаться на середине комнаты.

— Так вы это... — попросил он, наконец, сокрушенным голосом, — анкету-то отдайте, я же в ней расписался.

— Так ты и про анкету помнишь? — удивился член штаба. — Нам ведь фамилию твою раз десять уточнять приходилось. Все ошибался. А как ты матом ругался, да еще при девушках, тоже помнишь? И как расталкивал всех?

Яркая краска залила лицо вчерашнего дебошира. Он уже не сказал, а выдавил еле слышно:

— Виноват...

— Винова-ат, — передразнил его дежурный, явно не желавший понять всей глубины и тяжести переживаний Ершова. — Ишь ты, какая красная девица? Вон какой! Не мало ведь годков уже живешь, так? Садись-ка лучше, давай поговорим с тобой.

Не переставая вздыхать, Ершов уселся на стул. Разговор велся долгое время в основном вокруг вопроса: называть ли человека, хватившего двести граммов водки, пьяным или выпившим.