Они прошли ярко освещенный вестибюль и начали подниматься по лестнице.
— Ты зайдешь ко мне? — повернула она к нему свое побледневшее лицо, на котором особенно ярко выделялись горящие темные глаза, слегка прикрытые длинными изогнутыми ресницами.
Макаров ничего не ответил.
На втором этаже, за столиком, освещенным настольной лампой, сидела дежурная — полная женщина в белом платке. Она внимательно поглядела на вошедших, но ничего не сказала.
На мгновение Макаров ощутил какую-то неловкость, смущение, похожее на то, какое овладевало им, когда он посещал домик на Гоголевской.
«Что это я? — ужаснулся он. — Ведь это же Юлия!»
Они вошли в номер. Она легко, без его помощи выскользнула из своей шубки и остановилась перед ним, слегка приподняв лицо, немного взволнованная и смущенная.
Он привлек ее к себе и крепко поцеловал.
— Ух, — смеясь и смущаясь, вырывалась она из его объятий. — Не надо, сюда ведь могут войти.
Но он ничего не слушал, он жадно целовал ее щекочущие ресницами глаза, прохладные щеки, мягкую шею и упругую грудь под тонкой шелковой тканью.
— Ну, перестань же, — просила она и вырывала из его рук свои тонкие пальцы, а он осыпал их поцелуями. — Перестань, слышишь?
Голос ее становился все тише, вскоре она замерла в его объятиях…
…— А теперь тебе пора уходить.
Макаров взглянул на часы. Стрелки показывали начало первого.
— Хорошо, — послушно поднялся он. — Что же будет дальше?
Юлия посмотрела на него долгим загадочным взглядом.
— А ты помнишь сказку об оловянном солдатике?
— Опять эта сказка, — подошел к ней Макаров. — Зачем она тебе?
— А ты вспомни ее хорошенько. Вспомни, как горячо полюбил бедный солдатик свою сказочную балерину на одной ножке. Вспомни, что за ней он был готов броситься в огонь. Или ты забыл?
— Нет, не забыл. Я помню все.
Юлия прислонилась к нему плечом.
— Завтра, прости, сегодня в восемь часов утра я уезжаю в Москву. Ты понял меня?
— Понял…
— Ну, а теперь прощай… или, вернее, до свиданья.
Она поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку…
Макаров вышел и все время, пока он спускался по лестнице, чувствовал на себе взгляд пожилой женщины, сидящей у ярко освещенного столика.
— Восемь утра, восемь утра, — твердил он, шагая по темной улице. — Но куда же мне деваться сейчас?
И вдруг он вспомнил о квартире, в которой они жили с Черняковым. Не прошло и десяти минут, как он был у хорошо знакомого ему домика с глиняной крышей, на которой рос какой-то бурьян.
Окна были освещены. Из открытой форточки было слышно песню. Макаров подошел поближе и заглянул в окно.
На широкой кушетке полулежал Черняков, держа в руке гитару. Он пел. Возле него, склонив к нему на колени голову, сидела Алена. У столика, заставленного бутылками, он увидел еще одну девушку, незнакомую ему.
Из форточки лилась песня:
— И в этот час пурпурного заката,
Где синевой обрызганы цветы,
Ах, где же ты, желанная когда-то,
Ах, где же ты, родившая мечты?
Странно: глядя на эту уютно обставленную и залитую светом комнату, Макаров почему-то сразу же вновь представил себе мрачный барак, заставленный топчанами, изнуренные лица рабочих, и ему до боли, до ломоты в висках захотелось оказаться сейчас же, вот в эту же секунду, там, среди них, на своем месте.
— В восемь утра, — повторил он отвердевшими губами.
…В восемь утра. А ты помнишь сказку об оловянном солдатике?
А в комнате уже звучала новая песня:
— Ты едешь пьяная, такая бледная,
По темным улицам совсем одна.
Тебе мерещится дощечка медная
И штора синяя его окна.
Макаров тихонько отошел от окна и побрел по направлению к вокзалу…
СУББОТНИК
Когда упомянешь это слово, всегда в памяти возникает известная картина, на которой Владимир Ильич изображен поднимающим вместе с другими тружениками большое тяжелое бревно. «Великим почином» назвал Ильич эти массовые выходы народа на работу, не оплачиваемую никакими нарядами, и тем не менее такую, что окрыляла она самых бескрылых, зажигала самых холодных.
И уж, конечно, теперь всем понятно, что не только тяжелые бревна поднимал в те незабвенные дни Владимир Ильич, но и всю нашу великую страну от края до края!
На первый субботник, объявленный на стройке для подготовки скалы к взрыву, вышло совсем мало людей, только одни комсомольцы. Те же, кто не занялся постирушкой или каким другим неотложным делом, ушли на неурочную работу по строительству плавильного цеха, — как ни говори, — там и платят лучше, да и почувствовали уже люди другого хозяина. Дороге скоро конец, а плавильный цех только начинает работу. Будет производить серу.
Комсомольцам предстояла трудная работа. Нужно было в десяти или в двенадцати местах, у основания скалы, пробурить, прорыть или прогрызть (как хочешь!) длинные цилиндрические отверстия, так называемые шпуры.
Эти шпуры заполнят аммоналом, взрыв которого должен раздробить скальный массив.
Разделились по два человека. Солдатенков работал с Люсей.
Вася Сокол — с Марусей Цветковой, Серафим (повезло же человеку!) — с Дусей, в общем каждый брал себе в напарницы девушку, которая выполняла подсобную, более легкую работу.
Специальных отбойных молотков на стройке не было. Работы производились по-кустарному — ломами, специально подготовленными стальными трубами, кувалдами и молотками.
Вот берет, например, Сергей Солдатенков кусок стальной трубы, приставляет к скале и колотит кувалдой. Труба заполняется каменистой крошкой. Ее нужно выбить. Этим занимается Люся. Она повязала лицо каким-то прозрачным платком, но осколки все равно порезали щеки, и платок во многих местах пропитался кровью.
Солдатенков мрачен.
Все не идет у него из головы то золотое чудо, что возникло перед ним в конторе. Где она, красавица?
Сколько вечеров скитался он у высоких глинобитных стен в надежде увидеть ее, царевну из сказки. И все напрасно. Только один раз зазвенел чей-то родниковый, хрустальный голос. Он мог принадлежать только ей. И такая душевная боль, и такая тоска была в этом голосе, что хотелось перепрыгнуть через высокие стены и унести ее оттуда, тонкую, нежную.
Его мысли переключаются на другое. Сегодня утром, открыв свой чемоданчик, он обнаружил записку, написанную крупными печатными буквами. Вот что было в ней:
«Скалу не взрывай, бери Маруську и сматывайся, мой совет».
И больше ничего, ни даты, ни подписи.
Подумав немного, он изорвал записку и никому ничего не сказал.
Вот уж, нашлись советчики.
Солдатенков встряхивает головой, чтобы сбросить с лица крупные капли пота.
Люся смотрит на него с испугом. Он работает без отдыха. Прямо одержимый какой-то!
— Иди, отдыхай, — вполголоса бросает он девушке. — Небось устала. Я немного один поковыряюсь.
Люся отходит в сторону, глядя на свои покрасневшие ладошки.
Непрерывно стучат молотки и кувалды. Над скалой клубится белая пыль. Она оседает на алых полотнищах бригадных знамен, развевающихся вверху.
— Где начальник? — тихо спрашивает Мамед Наталью, работающую с ним. — Целая неделя прошла — нету. Почему так долго нету, не знаешь?
Наталья не знает.
Прикусив изуродованные лихорадкой губы, она молчит. Что она может сказать Мамеду? Вот совсем недавно она приревновала было Макарова к Нине, этой знакомой незнакомке. Ну, что ж, может быть, и ошиблась. Но сейчас никакой ошибки нет. Сразу же после его непонятного и ненужного отъезда обнаружила она в газете, лежавшей на столе в конторе, то злополучное объявление.
