Лицо Макарова вытянулось. Он растерянно взглянул на Солдатенкова. Тот незаметно подмигнул ему.
…Макарова утомил напряженный разговор. Он опустил голову на подушку и вскоре уснул.
Когда он проснулся, было уже утро.
«Проспал, проспал, — мучительно терзала его одна и та же мысль. — Ткачев поедет по трассе и увидит, что я солгал. Что же делать? Что? Эх, будь, что будет. Скажу ему тогда всю правду. А может, и обойдется еще…»
Он потянулся было к бутылке с молоком, стоявшей перед ним, но сейчас же отдернул руку.
— Кто там есть? — негромко позвал он, услышав какой-то шелест за перегородкой.
— Это я, Виктор Александрович, — отозвался Буженинов. — Что вы хотели?
— Вот это молоко, — просительно заговорил Макаров, глядя на заспанное лицо счетовода, — хорошо бы Ченцовой отнести, для Павлуши. Как вы на это смотрите, товарищ Буженинов?
Бухгалтер удивился.
— Да ведь Ченцов уехал.
— Как уехал?
— Уехал со своей бригадой. Почти все рассчитались и уехали. Осталась, как бы знаете, бригада Солдатенкова, да вот еще заявление на ваше имя.
Макаров взял из рук Буженинова небольшой листок бумаги и прочел:
«Начальнику «Дорстроя». Мы, нижеподписавшиеся, рядовые бойцы первой пятилетки, объявляем себя мобилизованными до конца постройки дороги. Мы, люди разных национальностей, объединились в интернациональную бригаду имени Коминтерна. Просим направить нас на самый трудный участок. Подписи: Курбандурды — бригадир, Гельдыев — землекоп, Гао Мин — землекоп, Хатин — землекоп, Хатибулин — землекоп, Ярославцев — землекоп, Приходько — землекоп».
Макаров читает, строчки расползаются у него перед глазами.
— Где они? — спрашивает он, отворачивая голову.
— Все на дороге, — отвечает Буженинов. — А во дворе вас ждет товарищ Ткачев. Приказал не будить. Подождать, пока не проснетесь сами.
…Машина мчится по такиру, рядом с насыпью. Такир, когда сухо, идеальная дорога, и шофер летит с ветерком. Но вот и предгорья.
Машина едет по новой трассе. Дорога расчищена от камней и спланирована. Это то, что Макаров назвал проездом.
Второй, третий четвертый километр. Сейчас за поворотом будет завал.
Шофер старательно крутит баранку, машина плавно разворачивается и выезжает на пятидесятый пикет.
Сердце у Макарова замирает. И вдруг он широко открывает глаза.
Завала нет! Дорога расчищена!
Машина останавливается. Макаров спрыгивает на дорогу и осматривается.
Нет, это действительно так. На протяжении ста метров, всего пикета, дорога расчищена, освобождена от камней. «А может быть, завала-то и не было?» — мелькает у него мысль. Но он замечает, что проезд стал значительно уже и что завал теперь разобран не так тщательно, как тогда, в первый раз.
Наконец он замечает своих людей. Они сидят внизу на камнях, неподвижные, согнув плечи и опустив головы.
Макаров сбегает вниз по каменной осыпи, подбегает к Солдатенкову, сидящему на камне в темной от пота рваной рубахе, что-то хочет спросить у него, но молчит.
Молчит и Солдатенков. Просто он не может говорить. Грудь его тяжело подымается, лицо сведено болезненной судорогой.
Макаров прижимает его к себе и хрипло говорит:
— Спасибо, друг!
Взгляд его останавливается на Нине. И она здесь? А кто же сидит рядом с ней? Это Маруся. Милые, славные девчата, нет вам цены, дорогие…
Раздается сиплый гудок машины. Ткачев торопится. Подойдя к машине, Макаров замечает пристальный, внимательный взгляд начальника. Неужели догадался?
— Поехали дальше, — говорит Ткачев. — Придется отвалить тебе пятьдесят тысяч, душегубец!
Машина, пройдя всю трассу, останавливается у буровой вышки на первом участке серного месторождения.
Мирченко приветливо машет рукой. Макаров здоровается с ним, представляет его Ткачеву.
— А мы уже знакомы, — смеется геолог, — в Каракумах встречались.
— Только ли в Каракумах?
— И на Гаудане, и в Кара-Кала, В общем, старые знакомые.
— Что хорошего? — спрашивает Ткачев.
Геолог держит в руках очередной керн, добытый из глубины.
— Вот прошли красноцветную неокамскую толщу, — докладывает он. — Пошла сера. Это титон. А там ниже, за лузитанским ярусом, может быть и уголек. Хорошо?
— Просто здорово, — присаживается на корточки Ткачев. — Значит, шахты пойдут?
— Шахты. Здесь будет большой город, Федор Николаевич.
— Ну вот, — лукаво улыбается Ткачев, обращаясь к Макарову. — А ты говоришь, консервировать!
…Сумерки. Горы, окутанные фиолетовым туманом, отодвигаются все дальше и дальше. Скоро их поглощает густая мгла. Подул ветер. От тугаев потянуло прохладой, запахом воды и камышей. Они уже пожелтели, побурели. Ветер колышет их распустившиеся сиреневые метелки.
Взошла молоденькая, только что родившаяся луна. Она озарила своим золотистым и, как всегда, немного таинственным светом узкие улочки аула, приземистые силуэты усадеб, с возвышающимися над стенами башенками и куполами — куммезами и оммарами.
В конторе «Дорстроя» горит свет. Все помещение освобождено и предоставлено под жилье Федору Николаевичу. Он сидит сейчас за столом, какой-то особенно домашний, в белой нижней рубахе и домашних туфлях.
Ткачев прихлебывает из пиалы горячий кок-чай. Перед ним лежит чурек, нарезанный узкими полосками, и неизменная брынза. Недопитая бутылка хинной водки и пузатая рюмка стоят в стороне. На табуретке раскрытый чемодан. Завтра Федор Николаевич собирается вылететь в Ашхабад.
Тоушан сидит на кровати, опустив голову.
— Где же она может быть? — глухо спрашивает Ткачев. — Что тебе сказали?
— Дурдыев встретил меня на пороге, разговаривал, как с чужой, не поднимая глаз. Сказал, что Дурсун с ним разругалась и уехала в Керки, учиться. А я не верю. Не верю! С ней что-то случилось.
— Ну зачем волноваться? — Ткачев бережно погладил ее по голове. — Может быть, действительно она в Керки?
Тоушан взглянула на Ткачева пронзительными, гневными глазами. Ее смуглое, продолговатое лицо исказилось гримасой гнева.
— Я их всех здесь переворошу, — с силой произнесла она. — Ты бы посмотрел на этих феодалов!
Ткачев тяжело вздохнул и снова сел к столу.
— Ты серьезно решила остаться здесь? — спросил он, не поднимая головы. В его голосе послышалась боль.
— Я не могу иначе, — тихо проговорила она. — Я нужна здесь, Федя. Нужна.
Ткачев еще ниже опустил свою бритую круглую голову.
— А как же я? — чуть слышно спросил он.
Тоушан тихо встала и, подойдя к нему, обняла его за шею.
— Все уладится, милый. Все будет хорошо. Это же не навеки.
Ткачев обнял ее, прижал к груди, крепко поцеловал.
Послышался осторожный стук в дверь. Ткачев неохотно отпустил Тоушан.
В комнату нерешительно входит Макаров, останавливается у порога.
— Можно к вам, Федор Николаевич?
— Ты уже вошел, а спрашиваешь — можно ли? — грубовато отвечает Ткачев. — Черт вас знает, и поговорить не дадите. Что у тебя такое?
— Вот что, Федор Николаевич — озабоченно произносит Макаров. — Нам ведь взрывчатка нужна. Без вас пограничники не дадут. Я уже просил у начальника заставы.
— У Сабо, что ли?
— У него. Давай, говорит, бумажку от начальства. Я же вам писал по этому поводу.
Ткачев недовольно морщится. Тоушан, ни слова не говоря, подает ему гимнастерку, пояс. Он начинает одеваться.
— Ну, как, спокойно на дороге? — спрашивает он, застегивая пояс.
— Как будто бы спокойно, — отвечает Макаров, следя за Ткачевым. Ему не хочется рассказывать о всяких слухах, распространяемых среди рабочих. Мало ли что болтают?
— А что это у тебя за счетовод, Макаров? — как бы невзначай спрашивает Ткачев, натягивая сапоги.
— Счетовод, — так же небрежно отвечает Макаров. — Фамилия — Буженинов. Может, знаком?
— Может, и знаком, — неопределенно откликается Ткачев. — Видел я одного очень похожего субчика. Постой! Ты, может, рюмочку выпьешь с мороза, как у нас на Урале говорят, а?
