По вечерам ходячие грудились у подоконников, ожидали, когда же загремит салют в честь очередной победы Советской Армии. Салюты в то знойное лето сорок четвертого гремели над Москвой довольно часто, радуя и отогревая человеческие сердца.

Аня Малых подолгу простаивала у окна вместе с другими. Она уже давно ходила и при желании могла даже немного бегать. Только бегать ей не хотелось — на душе было по-прежнему смутно. А все — рука. Из-за этой вот руки комиссия распорядилась отправить ее в санаторий, в Сочи. Дорога предстояла длинная, скучная… И вдруг однажды Аню поразила простая мысль: чтобы проехать в Сочи, нужно миновать Киев.

Эта мысль заставила Аню рассмеяться, вызвав недоумение окружающих людей.

— Что с тобой, Анка? — поинтересовались раненые.

— Так! — загадочно ответила она.

За этим «так» укрывалось многое, и главное: именно в Киеве расположился украинский партизанский штаб…

— Отдыхай, поправляйся, кушай фрукты, — напутствовал ее Балабай, подсаживая в машину.

— Буду, буду кушать фрукты! — весело поблескивая глазами, уверяла она комиссара.

Но прежде чем помчаться на Киевский вокзал, она решила заехать к себе на старую квартиру, так, на всякий случай…

Тихо, медленно прошлась по пустым комнатам, стерла пыль с фотографии Женьки, сунула ее в свой вещмешок. Поискала и нашла снимок, где мать и отец, обнявшись, хохотали, глядя в объектив аппарата. Загорелые, на море… В то время, когда у отца были синие, удивительно синие глаза и он видел все: море и маму, Женьку и ее, Аню…

«Ничего, ничего», — про себя приговаривала Аня, спускаясь по лестнице. Ее брови были строго сдвинуты, и в эту минуту опа уже меньше всего походила на девочку, хотя, собственно, и оставалась ею — Ане Малых шел восемнадцатый год.

Втиснувшись в переполненный вагон, забравшись на самую верхнюю, багажную полку, она всю ночь не сомкнула глаз. Она придумывала самые сильные аргументы для того, чтобы убедить пока неизвестных ей людей в том, что вовсе ей не нужен санаторий. Воевать ей нужно! Вместе со всеми! У нее же опыт, у нее ж — знания!

Однако в партизанский штаб Аня не попала. Едва она сошла на перрон в Киеве, как услыхала крик:

— Аня!

Ее обнял, стиснул в крепких объятиях Степан Горобец.

— Ну как? Что? Откуда? Из госпиталя?! Ну, как? Ничего? А ребята-то наши уже в Чехословакии воюют! В Польше! А ты куда собралась сейчас топать? В штаб? Да к чему? А про наши курсы — забыла? Тут, недалеко, в пригороде! А начальником знаешь кто? Выходец! Все он же! Ну, прости, бегу, мне на самолет. Куда? Там скажут!

Аня немного постояла в раздумье, потом обратилась к прохожему с вопросом:

— Скажите, как тут на пригородный поезд попасть?

Встреча с Выходцем была сердечнее, чем предполагала девушка. Полковник долго держал ее руки в своих и все удивлялся, чуть-чуть печально улыбаясь:

— Жива, значит? Значит, жива…

Она рассказала ему о своей жизни в партизанском отряде, а он много, сильно затягиваясь, курил.

— Видишь ли, девочка, — проговорил он, когда Аня умолкла, — вряд ли тебя можно к нам зачислить. В штабе да это не дадут добро. Все-таки тебе самое время долечиться в санатории. Но если уж ты так решила и в санаторий не желаешь — я попробую что-нибудь для тебя придумать.

На другой день Аня была зачислена укладчиком парашютов.

Кавказскому солнцу так и не довелось обласкать своими лучами худенькую большеглазую девушку, которая стыдливо прятала от чужих глаз свою покалеченную руку.

Тихими, золотыми от заката вечерами девушка бродила по Киеву, и встречные с почтением и легким недоверием поглядывали на боевые награды, украшавшие ее темное форменное платье со скромными сержантскими погонами.

Здание партизанских курсов чуть белело среди листвы старых деревьев. Разумеется, здесь не звенели звонки. Здесь всегда было тихо и даже не очень многолюдно. О курсах знали лишь те, кому нужно было знать. Посторонний же вряд ли мог догадаться, какое учреждение расположилось в просторном доме. И посторонний вряд ли догадывался о том, что парни и девчата, изредка прогуливающиеся за оградой, готовили себя для суровой борьбы.

Сюда приходили вести:

Аня Малых по-прежнему занималась укладкой парашютов и частенько, перехватив где-нибудь на дороге Выходца, интересовалась:

— Когда же я потребуюсь? Когда?

Выходец неопределенно пожимал плечами.

В те дни в школе, кроме русских, украинцев, белорусов, были и поляки, венгры, чехи — «братья-славяне», как их ласково называли.

«Братья-славяне» прилежно изучали тонкости партизанской науки. Где-то там, на Западе, их ждали родные горы и леса… Их ждали родные люди, все еще мучающиеся в фашистской неволе.

«Братья-славяне» хорошо пели, если выпадала свободная минутка, а еще лучше рассказывали о том, какая хорошая жизнь наступит, когда кончится война…

Понемногу, походя, Аня научилась понимать по-чешски, по-польски и на этих двух языках жаловалась недавним бойцам Войска Польского и корпуса генерала Свободы на то, что вот теперь, после ранения, никому она не нужна.

Белокурые красавцы-поляки советовали ей не придавать особого значения сложившимся обстоятельствам:

— Мы и без вас справимся с Гитлером, милая пани Анна! Вот увидите!

Чехи говорили о том же, но по-своему, мягко и проникновенно:

— Анка! Хорошая девушка! Мы готовы воевать за себя и за вас! Зачем вам мучиться вместе с мужчинами? Зачем? Мы лучше вам пришлем цветок из Татр, в конверте, самый красивый цветок, если мы будем в Татрах и если нам позволят посылать конверты с цветами…

Аня не могла сердиться на доброжелательных, веселых и смелых парней, которые, возвращаясь с полевых занятий, непременно приносили ей букеты ромашек. Она улыбалась им и снова шла к полковнику Выходцу:

— Я больше так не могу! Дайте работу!

— Работа одна — укладывайте парашюты. Как с рукой? Лучше? Вот это главное…

Затая обиду на всех, кому, как казалось ей, не было до нее ни малейшего дела, Аня в свободное от своих обычных забот время знакомилась с новинками минно-подрывной техники, осваивала мины самых последних выпусков и одновременно училась радиоделу. Это были дни, когда части Советской Армии с боями освобождали венгерские города и села, когда гремели затяжные бои на Дуклянском перевале, когда с курсов уходило особенно много людей.

— И ты? — с тоской обращалась Аня к уезжавшим. — И ты?

— Ну да, — хмурились ребята, замечая искреннюю тоску в голосе девушки.

Аня была занята укладкой очередного парашюта, когда вдруг ее вызвали к начальнику курсов.

Выходец задавал вопросы, Аня отвечала на них.

Помолчали.

Потом он вдруг проговорил не обычным своим официальным тоном, а просто заботливо:

— Рука не ерундит? Не обманываешь? Эх ты, девчоночка…

Помолчал, потом досказал:

— Хотим, Аня, предложить тебе одно задание… Ответственное.

— Хорошо.

— Задание сложное!..

— Понимаю.

Она стояла навытяжку, как и положено было стоять сержанту Малых, и глаза ее, синие, яркие, как у отца, у того отца, который еще умел видеть небо и землю, и не горел в танке, глаза ее глядели твердо. И все-таки это были девичьи глаза, которые могли и посмеяться, и быть ласковыми, и любить…