В санчасти прибавилось двое «тяжелых» из команды, которая обслуживала аэродром.
Только на десятую ночь, едва въехали в знакомый приаэродромный лесок, раздалась долгожданная команда: «По коням!»
Быстро вывели упряжки из леса и помчали к месту приземления самолета. Там уже стояла большая зеленая птица. Вокруг толпились бойцы обслуживающей команды, командиры.
Одни расспрашивали летчиков о Москве, о жизни там, в советском тылу, другие прощались с командирами, улетавшими по вызову в столицу. Тут же велась торопливая погрузка раненых. Лежачих перекладывали на носилки и вдвигали в самолет, ходячие с помощью сопровождающих кое-как поднимались по трапу.
Едва погрузка закончилась, летчики заняли свои места, опробовали моторы. Самолет развернулся. Впереди вспыхнули два сигнальных костра, зажженные на конце взлетной дорожки. Машина взревела моторами, стремительно пробежала по льду и, взмыв вверх, исчезла в темени ночного неба.
Аня лежала на носилках. Ее слегка покачивало. «Такое уже было. Тоже покачивало. Когда? Год назад, почти год… Да, да, именно год назад она летела в самолете ночью с парашютом за спиной — готовилась прыгать в неизвестность. Как же давно все это было! Падала, зарывала парашют в землю, шла по снежной целине, пугалась невесть откуда выскочивших конников, ползла с миной навстречу фашистским танкам, мчалась в санях рядом с Костей… Да, был Костя, был любимый, был хороший, сильный человек. Был — и нет. И словно не было всего этого трудного, ни на какой из прежних не похожего года. Разве что боль в ноге и в руке напоминает: был такой год, все было, хорошее, плохое — разное, чего теперь не забыть. Неужели ж ей никогда не придется больше становиться на лыжи и нестись сквозь ночь между затихшими деревьями и слышать шепот знакомых голосов: «Давай, Анка, давай, Золотинка!» Неужели… Ах, как гудит, гудит голова… Одна я… Совсем».
Не заметила, как задремала, а пробудилась уже в Москве, когда самолет приземлился и началась обычная в этих случаях суматоха.
В кромешной тьме раненых перегрузили в санитарные автобусы и очень долго везли по пустынным, притихшим улицам военной столицы.
Отвыкшая от яркого света, девушка зажмурилась, когда ее внесли в операционную, где, кажется, не было ни одной вещи, которая бы не сияла, не лучилась, не резала глаза острой своей яркостью.
Над ней склонились люди в белом, что-то говорили, судя по тому, как шевелились их губы, а потом и люди и вся операционная со своим пронзительным светом начали туманиться, отплывать в сторону, погружаться во тьму.
Первое, что ощутила Аня, когда очнулась, было головокружение.
— Как вы себя чувствуете? — послышалось рядом.
Она разомкнула пересохшие губы:
— Хорошо.
И улыбнулась. Она улыбнулась потому, что поняла: к ней вернулся слух.
— Хо-ро-шо, — с наслаждением повторила она. — Только — пить, дайте пить…
— Потерпи, милая. После операции нельзя, — проговорила женщина в белом, сестра.
Глава XVII
В МОСКВЕ, В ПАРТИЗАНСКОМ ГОСПИТАЛЕ
На утреннем обходе ведущий хирург госпиталя задержался у койки Анны Малых. Долго, тщательно осматривал он раненую, хмурился, опять ощупывал ногу и руку. Аня пристально наблюдала за выражением его лица, которое, казалось ей, так и говорило в безнадежности: «Плохо, очень плохо…»
Едва хирург и другие врачи покинули палату, вошел высокий сухопарый человек в накинутом на плечи халате. У человека были голубые, чуть прищуренные глаза и большие теплые руки.
Аня сразу поняла, какие они, эти его руки, большие и теплые. Он положил одну из них ей на лоб, оказал:
— Я тоже испытал это. Лежал и думал, что никогда уже не смогу встать, никогда не смогу быть веселым. А теперь вот хожу и, если выпадет случай, — сумею потанцевать. Будем знакомы — Балабай, комиссар госпиталя.
«Балабай… Ба-ла-бай… Да, несомненно, она о нем знала по рассказам партизан из Черниговского соединения. Говорили, что командир Перелюбского отряда Александр Петрович Балабай был отменно мужественный человек и умелый стратег. Еще в сорок первом он вместе со своим отрядом сумел вдребезги разгромить большой гарнизон гитлеровцев в Погорельцах.
— Я слышала о вас, — медленно, чтоб не заикаться, проговорила Аня.
— Значит, обо мне помнят? — Балабай улыбнулся какой-то особенно светлой улыбкой. — Значит, помнят…
— Да, — отозвалась девушка. — И как вас контузило, оглушило. А вы все равно командовали своими бойцами и не шли в санчасть.
— И такое было, — Александр Петрович задумался.
— Хочется в лес? — спросила Аня.
— Хочется, только… Что только?
— Теперь я не совсем тот вояка, который нужен партизанам. Силы не те… Но…
Комиссар приподнялся, выпрямился:
— Но это еще не значит, что я совсем отвоевался. Я воюю. Как могу. И тебе советую не хмуриться, не плакать в подушку, а бороться за свое здоровье, чтобы опять встать в строй. Пусть не в первые ряды, но — в строй! И, мне кажется, ты не из тех, кто не умеет взять себя в руки. Ты — возьмешь.
Балабай повернулся, чтобы уйти.
«Жесткий человек», — подумала о нем Анка, но без неудовольствия, хотя ей не совсем по душе пришелся резковатый тон, которым говорил с ней бывший партизанский командир.
— Подождите! — тихо позвала она.
— Жду.
— Мне надо узнать о родных… Я — москвичка… Мне должны быть письма…
Вероятно, то, что она говорила и как это она говорила, было не очень понятно, однако Балабай не стал переспрашивать и по одному ее, брошенному на тумбочку, взгляду догадался, что нужно открыть полевую сумку, лежащую там, и отыскать адрес родных этой маленькой одинокой девчушки.
Он порылся в сумке, обнаружил адрес, пообещал:
— Все выясню. Жди. — И, прежде чем затворить за собой дверь, договорил: — Можешь мне верить — твои дела не так уж плохи, как тебе чудится. Не унывай!
Вечером комиссар уже стоял у Аниной кровати и вынимал из кармана письма. Все они были адресованы А. Малых: несколько от папы и мамы, два, треугольником, — от брата Женьки.
Отец сдержанно сообщал о том, что воюет на Кольском полуострове, советовал беречь себя, свое здоровье и не унывать ни при каких обстоятельствах.
Мама писала совсем по-иному. Ее письмо было испещрено вопросительными и восклицательными знаками:
«Аня! Вот уже скоро год, как я ничего не знаю о тебе, ничего, совершенно ничего… Аня, доченька, неужели самое страшное случилось? Неужели?.. Нет! Не верю! Аня, девочка, родная! Не молчи! Отвечай! Только не молчи!»
От Жени пришли две короткие весточки. Он, как обычно, был короток и точен:
«Учусь на отлично, горю желанием скорей бить фашистов». «Свершилось! Сегодня улетаю бить фрицев. Не волнуйтесь, писем долго не будет».
— Спасибо, — сказала Аня Балабаю. — И если не трудно…
— Не трудно, — ответил комиссар и взялся за ручку.
— Какой вы догадливый! — улыбнулась Аня. — Пишите сначала так: «Мама моя, мамочка…
Потом потянулись длинные госпитальные дни и ночи. Скрашивало скуку лишь то, что ходячие раненые часто навещали лежачих и любили поговорить, поудивлять своими рассказами. Их так и называли «ходячие последние известия».
Был среди выздоравливающих и бесстрашный Сергей Кошелев, один из первых федоровских подрывников. Он лечился после тяжелой контузии и скоро собирался выписываться. Часто заходила Валя Проценко, медсестра, тоже из соединения Федорова. Когда колонна партизан напоролась на засаду и многие в растерянности попадали на землю, принялись палить, почти не целясь, медсестра подняла их в атаку. Так рассказывали о Вале.
Аня Малых отлично знала, что совсем не просто выползать ночью на насыпь «железки», чтобы поставить там мину. Но белорусские минеры даже в ее глазах совершили настоящий подвиг. Несколько раз они пытались взорвать железнодорожный мост, трижды ходили на штурм и трижды с потерями вынуждены были отступать. Тогда шесть смельчаков предложили свой план. Взяв в заплечные вещмешки по двадцать пять килограммов взрывчатки, они ночью подползли к насыпи и залегли в трех километрах от моста. Дождались эшелона и… вскочили в один из вагонных тамбуров. Когда эшелон проходил через мост — сбросили связанные мешки между вагонами на рельсы.
