Рейтар умолк. Вдоль шеренги прокатился шумок. По сигналу Угрюмого двое бандитов выволокли из молодого сосняка бледного, всего избитого, едва передвигающего ноги Ворона. Это был блондин в возрасте девятнадцати-двадцати лет, лицо его от зверских побоев превратилось в сплошной огромный синяк. Он был настолько слаб и ошеломлен происшедшим с ним после вчерашней ночи, что не имел уже больше сил ни сопротивляться, ни что-либо сказать. Как манекен, подчинялся он воле палачей. Его подтащили к кряжистому грабу, через сук которого была переброшена веревка с петлей. Подошел Угрюмый и со сноровкой профессионального палача набросил на шею парня петлю. Только стоявшие совсем рядом слышали, как тот, словно обращаясь к самому себе, тихо сказал:

— Люди, что я такого сделал, за что меня так, люди?..

Но не успел докончить. Угрюмый махнул рукой, и двое его подручных дружно рванули вниз конец веревки. По мере того как она натягивалась, парень приподнимался на цыпочки, но вдруг захрипел и свесил голову с вывалившимся языком. Палачи еще какое-то время держали его в таком положении, пока Угрюмый не подал знак. Тогда его отпустили. Труп рухнул на землю. Угрюмый подошел к нему, медленно вытащил из кобуры парабеллум, который носил по немецкому образцу на животе, и, наклонившись, выстрелил парню в затылок.

— Бойцы! — Голос Рейтара слегка дрожал от волнения, хотя он старался скрыть это. — Польша карает предателей и награждает героев. Мне доставляет удовольствие огласить по поручению Центра список тех, кому присвоены очередные воинские звания, и выдать награды. Капрал Здисек, зачитайте список.

Тот вышел вперед и начал читать. Это продолжалось довольно долго, поскольку Рейтар практически никого не обошел. Все командиры групп получили звания старших сержантов и были награждены Крестом Храбрых. Щедрой была рука у Рейтара в тот день. После окончания церемонии бандиты во главе с Угрюмым прошли парадным строем. Рейтар с улыбкой на лице отдавал честь, стоя всего в нескольких шагах от трупа Ворона, над которым уже летали синие мухи.

Потом состоялись отдельные совещания с командирами групп и наконец общее шумное застолье, на котором самогон лился рекой.

К вечеру небо снова заволокло плотными дождевыми тучами и хлынул дождь, приблизив наступление сумерек. На этот раз он был на руку Рейтару: освежил разгоряченные алкоголем головы и облегчил группам скрытный переход в намеченные районы действий. Не теряя времени, Рейтар распорядился свернуть лагерь. Одна за другой группы исчезали в залитом дождем, темном лесу. Последней уходила группа Угрюмого. Среди ежившихся под хлещущими струями дождя бандитов Рейтар заметил Большого и вспомнил его огромные, скрюченные ревматизмом руки. Должно быть, они болели в такую погоду. Он уже хотел было что-то сказать Угрюмому, даже сделал несколько шагов в его сторону, но махнул рукой и остановился. Бандиты исчезли в темноте, а Рейтар все еще видел перед собой узловатые, опухшие руки Большого.

— Куда направимся, пан капитан?

Выведенный из состояния задумчивости, он вздрогнул. Спрашивал Зигмунт, с группой которого на этот раз остался Рейтар. Кроме Зигмунта в ее состав входили: Здисек, на правах адъютанта Рейтара, Ракита, Палач и Моряк.

— Куда? — повторил вопрос Рейтар. — Да прямо… А если серьезно, далеко не пойдем. Расположимся на берегу Нужеца, рядом с Потоцкими болотами. В такую погоду нас никто там искать не будет.

— Можно идти?

— Да, пошли!

Элиашевич отдыхал. Впервые за много дней в этот субботний вечер, выкупавшись и надев чистое белье, он улегся на тахту, заложил руки за голову и прикрыл глаза, ощущая всем телом приятную расслабленность. Мысли лениво блуждали, возвращались в далекое прошлое, стараясь уйти от неприятных воспоминаний. Элиашевич слышал, как в комнату вошла мать и, шлепая тапочками, засеменила к нему. Он медленно открыл глаза, и его взгляд встретился с нежным материнским взглядом. Взял ее руку и поцеловал. Мать погладила сына по голове.

— Что, разбудила, сынок? А я так хотела, чтобы ты еще поспал, отдохнул.

— Да что ты, мама. Признаюсь честно, я и не спал. Только делал вид.

— Ах ты проказник! Седина уже на висках, а он все еще шутит. Нехорошо подтрунивать над матерью. А я чайку с тобой хотела попить, рогалики с малиновым вареньем испекла. Но раз так, забираю все и ухожу.

— Ну уж нет!

Шутливо препираясь, они уселись за стол.

Элиашевичи поселились в Ляске с тех пор, как старый вахмистр Мустафа Элиашевич ушел на пенсию. Татарин по происхождению, он вел свой род от мусульман, осевших на территории тогдашней Речи Посполитой еще во времена короля Ягелло. Вахмистр Элиашевич служил в двадцатые годы сначала в тринадцатом уланском полку, а когда в тридцать шестом году был сформирован отдельный эскадрон татарских уланов, перешел туда. Однако прослужил там недолго. Однажды, во время учений, лошадь понесла, лопнула подпруга, и вахмистр получил повреждение позвоночника. Демобилизовавшись, он ушел на пенсию по инвалидности и в том же году навсегда осел с женой и сыном в Ляске.

Его жена, учительница по профессии, была родом из этих мест, шляхтянкой из древнего и известного на всю округу рода Высоцких. Война тридцать девятого года не обошла и семью Элиашевичей. Сын, окончивший только что гимназию, был призван в действующую армию и вскоре пропал. Отец до последних своих дней ничего не знал о его судьбе. Однако, утешая себя и жену, часто повторял:

— Если он погиб, то такая уж, мать, судьба солдата. Но в одном я уверен, что погиб геройски, как подобает Элиашевичу. Еще никто из нашего рода не покрыл себя позором, служа родине, святой Речи Посполитой.

Старый вахмистр любил употреблять в своем лексиконе архаизмы, увлекался историей и гордился своим польско-татарским происхождением. Он исповедовал веру своих восточных предков, приверженцев ислама, но ему вовсе не мешало, что его жена была католичкой.

В первые месяцы гитлеровской оккупации Ляска старик Элиашевич вместе с еще несколькими жителями городка был расстрелян гитлеровцами у кладбищенской стены. Расстрелян за то, что, несмотря на приказ оккупационных властей, не сдал дорогой ему как память старинный кремневый пистолет, издавна хранившийся в семье, и свою уланскую саблю. Жена его осталась в Ляске одна как перст, убитая горем и уверенная в том, что война отняла у нее двух самых близких ей на свете людей — мужа и сына. И трудно описать ее счастье, когда в памятном сорок четвертом году дал о себе знать считавшийся без вести пропавшим сын. Но увидеть его она смогла лишь после окончания войны, летом сорок пятого года.

Томек вернулся в Ляск. Однако он не снял офицерский мундир и не сдал оружие: получил направление в органы госбезопасности. Служба в Ляске отнюдь не облегчала его положения. Дома он появлялся редко, дневал и ночевал на службе — либо выезжал на боевые операции, либо торчал в отделении. Заботливая мать следила, чтобы у сына всегда было в запасе чистое белье, приносила в дежурку приготовленную дома для него еду. Что она знала о его работе? Почти ничего. Могла лишь догадываться. Сам он об этом почти ничего не рассказывал. Сын унаследовал твердый отцовский характер: не любил откровенничать. Мать не была назойливой, лишь печалилась, глядя на слишком ранние сыновьи морщины и серебро, все больше проступавшее в его черной буйной шевелюре. И еще один вопрос тревожил ее: сын не женился. Несколько раз она пробовала заговорить с ним на эту тему, но он отделывался шуткой или молчал. Со временем она настолько привыкла ко всему тому, что было связано с ее сыном, так редко видела его, что, когда он наконец появлялся на несколько минут дома, обычно тему его службы и женитьбы не затрагивала. Так было и в тот вечер. Она сидела напротив и смотрела на него, подкладывала ему рогалики, подливала чай. В последнее время он сильно осунулся. Под черными, лихорадочно блестевшими глазами появились темные круги. Впалые щеки приобрели сероватый оттенок, нос заострился, голос стал хриплым, руки, державшие стакан с чаем, нервно дрожали. Мать не выдержала: