Дом Курецкого стоит у самого леса. «Заскочим, — говорит Сталбович. — Знакомые там живут, простоквашки попьем. Жарища-то какая!» Жарища действительно была страшная, хоть все с себя снимай. Подъезжаем. Во дворе никого нет, только куры кудахчут. Вышел хозяин. Поздоровались, сели на завалинке, закурили. «Ну, что нового?» — спрашиваем. «Да ничего, живем помаленьку», — ответствовал хозяин.

Сталбович встал, оглянулся по сторонам. «А почему никого из домашних не видно?» «Дочери, — говорит Курецкий, — в костел пошли, а жена обед готовит». «Ну тогда надо бы зайти поздороваться с тещей», — шутит Сталбович. Услышав эти слова, хозяин вскочил, как я теперь вспоминаю, очень уж резво: «Тогда я ее сейчас позову». «Не надо, сами проведаем тещу», — смеется Сталбович и направляется в сени, а мы с хозяином остались на завалинке.

Вдруг открывается окно, и из него высовывается Сталбович. «Входите, — говорит, — товарищ старший сержант, теща приглашает отведать простоквашки».

Захожу в сени. Сени как сени: лестница на чердак, полно всякого барахла. Прохожу дальше, в горницу, пахнет бульоном, жарко, печь раскалилась. Хозяйка, вроде бы смущенная, заплаканная, подает крынку простокваши, немного теплой, но жажду утоляет, а Сталбович все крутится, расспрашивает про девушек, видно расстроился, не застав их дома. «Ушли в костел, — повторяет хозяин. — И неизвестно, когда вернутся». Хозяйка поддакивает. «Тогда пошли», — говорю Сталбовичу. В этот момент на чердаке раздался стук, как будто кто-то ногой топнул. Все взглянули наверх. У меня это не вызвало никаких подозрений, мало ли что: может, кот прыгнул за воробьем, может, еще что. Говорю им: «Там, наверное, кот». Хозяин подтверждает, хозяйка тоже начинает греметь на кухне кастрюлями.

Выходим в сени и видим, что лестница будто бы дрожит. Сталбович рассуждает как бы сам с собой: «Давай-ка глянем, что это за кот». Думал, наверное, что там девушка от него спряталась…

Хозяева в ответ ни слова, как сейчас, вижу их перепуганные лица, но тогда… Смотрю, как Сталбович взбирается по перекладинам, одной рукой держится за лестницу, а в другой у него автомат. Я уже хотел было выйти. Ну что там такое может быть? Вдруг как грохнет очередь… Сталбович мешком сползает по перекладинам вниз. Я рванул затвор, и в этот момент ударила вторая очередь. Меня зацепило в плечо. Выскочил я за порог и побежал по стерне в сторону мазовецкой дороги… Вдогонку мне прозвучало еще несколько выстрелов. Потом все стихло.

В кабинете на какое-то время воцарилась тишина. Боровец протянул Ставиньскому еще одну сигарету. Молчание нарушил Карный:

— Так, значит, старший сержант, вы считаете, что поступили правильно?

— Не понимаю.

— А жаль. Тогда, может, ответите мне на такой вопрос: для чего народная власть дала вам в руки оружие?

Ставиньский опустил голову. Мял в руках сигарету, табачные крошки сыпались на ковер, его все больше охватывала нервная дрожь.

— Не знаете, что и ответить на это? Жаль, очень жаль. Тогда я вам скажу. Оружие вам дано для того, чтобы из него стрелять по врагам, а не убегать, как заяц по стерне. Вы хоть раз выстрелили?

Ставиньский стоял, по-прежнему опустив голову. Карный басил, все более распаляясь:

— Из-за вашей трусости мы упустили банду. Из-за вашей трусости убийцы вашего товарища ушли безнаказанными.

Уткнувшись головой в перевязанное плечо, Ставиньский заплакал.

Не в состоянии спокойно смотреть на это, Боровец встал и налил в стакан воды. Поручник Зимняк быстро что-то записывал в блокнот. Элиашевич подошел к Карному и шепнул ему что-то на ухо, затем потряс легонько Ставиньского за плечо и сказал:

— Ну хорошо, товарищ Ставиньский, мы все детально выясним, а сейчас идите в общежитие, устраивайтесь на ночлег, отдыхайте. Завтра поговорим.

Ставиньский потер глаза, как бы отгоняя от себя усталость, и нетвердой походкой вышел из кабинета. Элиашевич вызвал дежурного, отдал ему распоряжение разместить Ставиньского и привести на допрос задержанного Курецкого. Пока того не привели, разговор шел о Ставиньском.

— Трус, что и говорить. Имея в руках автомат, бросить все и убежать, ни разу не выстрелив? Как вы считаете, товарищ прокурор, может быть, арестовать его? — предложил Карный.

Зимняк положил на стол конфедератку, которую держал в руках:

— У меня еще не сложилось окончательного мнения. Может, послушаем, что скажут другие?

— У него жена, двое детей, — вмешался Элиашевич. — Я знаю его давно. Он не производит впечатления труса. Просто нашло что-то на человека, ведь они застали его врасплох. А впрочем, если тех было трое, он все равно бы один с ними не справился.

Карный возразил:

— Что вы говорите, товарищ Элиашевич! Неважно, справился или нет. Важно, что он выполнил бы свой долг. Понимаете, товарищи, долг! А долг велит солдату, сотруднику органов госбезопасности или милиционеру при необходимости подвергать себя опасности, и здесь не может быть никаких оправданий. Так ведь, насколько я помню, записано в нашем уставе.

— Верно, — сказал Зимняк. — Формально все верно, только…

— Что «только», какое тут может быть «только», товарищи? Мы не можем допустить, чтобы наши люди были трусами. Я считаю, что Ставиньского следует отдать под суд, хотя бы в назидание другим. Если не за трусость, то за самовольное изменение маршрута патрулирования, в результате чего погиб человек.

— Случайно, — вмешался Элиашевич.

— Не случайно, товарищ Элиашевич, а из-за отсутствия дисциплины, из-за злоупотребления властью. А за это ведь тоже наказывают. Верно, товарищ прокурор?

— Верно, только…

Прокурор не успел договорить, вошел дежурный и доложил, что задержанный доставлен. Все расселись на свои места, и только разволновавшийся Карный расхаживал по комнате из угла в угол.

Человек, вошедший в кабинет, был еще не стар. Высокий, слегка сгорбленный, он был одет в белую праздничную рубаху, бриджи и смазанные дегтем сапоги. Лицо суровое, смуглое, опаленное солнцем и сморщенное, как груша; глубоко посаженные глаза смотрят прямо; огрубевшие, привыкшие к физическому труду руки опущены вниз. Крестьянин сел, где ему было указано, и с безразличным видом ждал, о чем его будут спрашивать.

Вопросы начал задавать Карный, невольно принимая на себя роль допрашивающего:

— С каких пор сотрудничаете с бандой?

Мужик поднял на него глаза:

— Меня об этом уже спрашивали.

— Ничего. Мы еще не раз будем задавать вам одни и те же вопросы, а вы, если хотите облегчить свою участь, должны говорить правду, и только правду.

— Правда всегда одна, — философски заметил мужик и твердо добавил: — А о банде меня уже спрашивали, даже угрожали мне. А когда я говорил правду, не верили. Утверждали, что это ложь. Однако правда всегда остается правдой…

Карный начал нервничать. Перебив мужика, он сказал:

— Вы здесь не философствуйте, а отвечайте конкретно на вопрос: с каких пор сотрудничаете с бандой, с каких пор знаете человека по кличке Рысь? Отвечайте!

— Так я же говорю, что меня уже об этом спрашивали. Но если вас это очень интересует, повторю то, что я уже говорил сегодня. Ни о какой банде я ничего не знаю, ни с кем не сотрудничал, никакого Рыся не знаю.

— Так ли? Вы лучше не изворачивайтесь, а говорите правду, пока не поздно.

— Я сказал все. Как на исповеди.

— И можете поклясться?

— Могу.

Вмешался Элиашевич:

— Гражданин Курецкий, расскажите подробнее о том, что сегодня у вас произошло.

Карный наконец-то сел и закурил. Курецкий взглянул на сидевшего за столом Элиашевича, переспросил:

— Что сегодня произошло? Несчастье, большое несчастье. Человека убили. Но я в этом не виноват.

— Расскажите все по порядку, с самого начала.

— Как те из леса пришли или про милицию?

— Как те.

— Ну, значит, дело было так. Встал я сегодня по случаю воскресенья чуть позже обычного, убрал за скотиной. Жена пошла корову доить, а я побрился, надел новую рубаху, намазал дегтем сапоги, на заутреню собирался, дети еще спали. Пусть, думаю, поспят, жалко ведь будить. Вдруг пес залаял. Выглянул за порог с сапожной щеткой в руках и увидел: из-за одного угла вышли двое с автоматами, а из-за другого — еще один, тоже с оружием. В это время жена вышла из коровника да так перепугалась, что чуть не уронила подойник с молоком. Я подумал, что это солдаты, потому что все они были в мундирах, но успел заметить, что кокарды у них какие-то не такие, как сейчас. Стоят, направив на меня автоматы. Раздумываю, поднимать мне руки или нет. Тогда один из них, наверное старший, с лычками сержанта, спрашивает: «Так что, Курецкий, примете солдат на постой?» Я ему отвечаю, что солдаты приходят, когда захотят, ведь армия — это сила, и мужик должен ей подчиняться, что еще я мог сказать в такой ситуации? «А мы и есть солдаты настоящего Войска Польского и хотим, чтобы вы нас приняли не по принуждению, а по доброй воле». Говорят и все время держат меня на мушке. Ну я и пригласил их в дом.