Шел июль сорок четвертого года.

Как только рассветало, в кузницу со всей округи съезжались люди, а поскольку приходилось ждать подолгу, то они, сидя на завалинке, покуривали, а то и распивали самогон. А раз уж встретились, закурили, да еще и выпили, то и поговорить можно. Рассказывали о том, что русские вовсю лупят немцев, глядишь, скоро и к ним свобода придет. Братья же помалкивают, весело насвистывают да куют, будто эти мужские разговоры их не касаются. Когда кто-то начинал приставать к ним с разговорами о политике, то самый младший из братьев, тогда еще совсем мальчишка, не выдерживал и отвечал:

— Толку-то от вашей болтовни, лучше бы делом занялись.

Что он имел в виду, было непонятно. Но многие догадывались. Бывало, какой-нибудь задиристый, с гонором шляхтич попытается отреагировать на его недвусмысленные колкости, как тут же за младшего заступались двое старших братьев. Это были парни что надо — достаточно им было переложить, как перышко, из одной руки в другую тяжелый молот, с горлопана моментально слетала вся спесь и он, прикусив язык, спешил ретироваться. Братья же, насвистывая, принимались как ни в чем не бывало за прерванную работу.

Они держались всегда вместе, и об их взаимовыручке знали все в округе. Кузница была удобным и безопасным пунктом связи. Поэтому, несмотря на свой молодой возраст, все трое братьев были вскоре привлечены к конспиративной работе. Кстати, польза от них была немалая, и не только как от связных. Если бы даже не было других признаков, предвещавших скорое освобождение, то уже по одному поведению и внешнему облику немцев было нетрудно догадаться, что оно не за горами. Немецкий солдат, до недавнего времени прекрасно обмундированный, сытый и надменный, сейчас драпал с Востока обтрепанным, исхудавшим, голодным. «Сверхчеловеки», как бездомные собаки, еще рычали, временами даже кусались, но тащились в основном уже с поджатыми хвостами, крали по дороге в деревнях яйца и кур.

В один из теплых летних вечеров обоз из десяти подвод остановился у кузницы. Через некоторое время туда явились несколько немцев и потребовали, чтобы братья за ночь подковали им всех лошадей.

— Если не подкуете за ночь тридцать наших лошадей, — сказал офицер, прилично говоривший по-польски, — то завтра утром, в восемь ноль-ноль, — при этом педантичный немец взглянул на часы, — я наверняка смогу пристрелить три польские свиньи. Думаю, вы меня отлично поняли. Желаю успеха!

Он поправил на поясе изящный пистолет, козырнул и, улыбнувшись, вышел. Братья переглянулись. У входа в кузницу стоял немецкий часовой. Тут же привели первую лошадь — бельгийского тяжеловоза.

Приготовив что нужно, братья молча принялись за работу. Ковали яростно, срывали старые и прибивали лошадям новые подковы. Работали без передышки всю ночь, а если и прерывались на какое-то время, то только для того, чтобы смахнуть со лба пот или выпить кружку воды. За полчаса до назначенного срока тридцать лошадей были подкованы на все четыре ноги.

Поливая друг другу из ведра, братья умывались у колодца, когда к ним подошел знакомый по прошлому вечеру офицер. Взглянул на часы, приветливо улыбнулся и похвалил.

— Очень хорошо. Немецкая армия любят порядок, Франц! — крикнул он стоявшему неподалеку солдату.

Тот подбежал и щелкнул каблуками. Офицер что-то сказал ему по-немецки, солдат козырнул и, открыв папку, которую держал под мышкой, отсчитал братьям за работу тридцать новеньких бумажных марок. Офицер, улыбаясь, вынул золотой портсигар и угостил их сигаретами. Затем ушел.

Братья курили, сидя на завалинке, с наслаждением затягиваясь, — табак был высшей марки. Сидели до тех пор, пока немецкий обоз не двинулся в путь и не скрылся за поворотом. Тогда они ворвались, как буря, в дом, быстренько помогли собраться матери и отправили ее к родственникам на дальний хутор. Сами же, переодевшись во все лучшее и вооружившись в своем домашнем арсенале, ушли в окрестные леса. Они не сомневались, что подкованные ими ночью лошади пройдут не больше десяти — пятнадцати километров, потом начнут хромать, а затем и вовсе перестанут двигаться. Нетрудно было предвидеть, как отреагируют на это немцы. И братья не ошиблись в своих предположениях. В полдень в кузницу нагрянуло гестапо вместе с щеголеватым офицером. Они перевернули вверх дном весь дом, кузницу, двор, но никого не нашли. Уезжая, облили все, что могло гореть, бензином и подожгли.

И вот пришла наконец долгожданная свобода. Люди возвращались из леса, выходили из подполья. На плакатах новой, народной власти все читали:

Но братья Добитко по-прежнему отсиживались в лесу. Это не та Польша, за которую сражалась АК, говорили им командиры подпольных отрядов.

Польские офицеры с пястовскими орлами на фуражках выступали на митингах:

— Советский Союз хочет независимой и сильной Польши. Сталин ясно сказал об этом генералу Сикорскому. Новая Польша является суверенной, демократической и народной.

Раздавались недоверчивые реплики:

— Вы не настоящее Войско Польское, вы часть Советской Армии — у вас полно русских офицеров, а многие из вас даже не умеют как следует говорить по-польски.

Им отвечали:

— Мы не являемся частью Советской Армии. Мы — самостоятельная армия и сражаемся под своим командованием, под своими национальными знаменами. Мы представляем собой польскую армию. Верно, среди нас есть и русские — это специалисты, инструкторы, командиры новых родов войск. А откуда нам было их брать, особенно офицеров, если Андерс увел всех на Запад? Среди нас много поляков, родившихся и выросших в России. Есть даже внуки польских повстанцев, сосланных когда-то в Сибирь. И только лишь потому, что из-за длительного пребывания на чужбине они коверкают иногда свой родной язык, вы отказываете им в праве называться поляками? А живущие на Западе польские эмигранты — шахтеры из Франции, добровольцы из США или Бразилии? Ведь некоторые из них также забыли свой язык, что же, по-вашему, они не поляки? Соотечественники, вернувшиеся с чужбины на родину, заслуживают почета и уважения, а не упреков.

— Но вы хотите, чтобы в Польше были колхозы! — кричит наиболее смелый из заполнившей накуренное помещение толпы.

Кто-то поддерживает его.

Ему терпеливо объясняют:

— Это происки реакции. Польский крестьянин будет хозяйствовать так, как пожелает. Если он захочет работать сообща, пожалуйста, но мы придерживаемся того, чтобы в этих делах соблюдалась полная добровольность. Самое главное заключается в том, чтобы крестьянин не бедствовал, чтобы он имел собственную землю. Поэтому народная власть не будет церемониться с помещиками, а разделит их имения и раздаст землю тем крестьянам, которые больше всего в ней нуждаются. И мы, народное Войско Польское, поддерживаем такую власть, потому что она стоит за народ, за демократию.

— А как насчет религии? Говорят, что вы хотите закрыть костелы и устроить в них кинотеатры? Все напряженно ждут ответа.

— Кинотеатры, конечно, нужны, и наступит время, когда их в Польше будет достаточно. Но никто не собирается занимать костелы под кинотеатры. Разве кто-то закрыл у вас хоть один костел?

— Да нет. Как будто бы нет!

— В зале сидит ксендз. Можно спросить у него.

— Если он здесь, то нечего и спрашивать.

— Ха-ха-ха!

— В Польше будет сохранена полная свобода вероисповедания и совести!

— А что будет с теми, кто был в АК? Будете их разоружать и ссылать?

— Война еще не закончилась. Мы — солдаты, а нам дорог вклад каждого польского воина в разгром врага, независимо от того, где он до этого сражался с немецкими захватчиками — под Монте-Касино, Тобруком или здесь, в Польше. Мы не имеем никаких претензий к тем бойцам АК, которые признают законную власть народной Польши и как истинные патриоты идут вместе с нами на фронт добивать фрицев в их собственном логове. Мы никого никуда не ссылаем. Но пусть реакционная верхушка знает, что, если она будет подстрекать поляков к нападению на наших освободителей — советских солдат, ее никто за это по головке не погладит. С реакцией мы будем бороться. Мы заявляем вам со всей решимостью, что не имеем и не будем иметь ничего общего с такими господами, как Соснковский, Бур-Коморовский или Андерс! Многие патриоты-аковцы уже служат в нашей армии, и мы надеемся, что их будет все больше. Польша одна, а мы — поляки. Каждый поляк имеет право сражаться за ее свободу, и тот, кто это делает, наш брат!