— Могу я взглянуть на него? — Король наклонился вперед, и Мария протянула ему кольцо. — Ах, какое чудесное произведение искусства, выполненное рукой несомненного мастера!

Кромвель выглядел до невозможности довольным.

— Оно было сделано по моему заказу лучшим ювелиром Лондона, сир. Но, как мне кажется, только самое лучшее и достойно леди Марии.

— Очень верно. И выбрали такую подходящую к случаю надпись. Я поздравляю вас с вашим превосходным вкусом, Томас. Однако… — он помолчал, надув губы, — оно настолько изящно и дорого, что я прошу вас об удовольствии вручить его моей дочери самому, от своего имени. — Он весело рассмеялся: — Признаюсь, я ревную, что чья-то иная рука, а не моя, преподнесла ей столь бесценный дар.

Какую-то долю секунды Кромвель колебался. Но годы тренировки выручили его в трудную минуту. С апломбом он воскликнул:

— Ну конечно же, кому еще, кроме вашего величества, могла прийти в голову такая великолепная идея?! Теперь я с удвоенным удовольствием вручаю вам свой маленький подарок, сир, чтобы вы могли преподнести его своей дочери.

— Достойная речь, Томас. Сердечно благодарю вас.

После того как смущенная Мария получила кольцо в подарок во второй раз, глаза короля и Кромвеля встретились, и они поняли друг друга. В королевских глазах безошибочно читалось: «Ну, ты ловкий мошенник! Думаешь, я позволю такому, как ты, вынашивать мечты получить руку Тюдоров?» Кромвелю пришлось опустить глаза. Он был слишком умен, чтобы открыто не показать своей досады; слишком благоразумен, чтобы и дальше цепляться за свои тайные надежды. Он долго лелеял их, но сейчас от них должно отказаться. Он прочитал опасный сигнал в непримиримом взгляде короля. Попробуй не посчитайся с ним, и вся власть, которую он потихоньку подгребал под себя все эти долгие годы, окажется пушинкой на ветру.

Он заметил насмешливую ухмылку Томаса Сеймура, радовавшегося его замешательству, и утешил себя мыслью, что если его отвергли как претендента на руку Марии, то и этот самодовольный молодой хлыщ получит от короля столь же расчудесный от ворот поворот.

Назойливая мысль о замужестве Марии, как больной палец, не давала покоя Генриху. Вообще-то любая принцесса всегда была обычной пешкой на шахматной доске большой политики, но в положении Марии было нечто, наталкивающее на раздумья. И в стране, и за рубежом было немало католиков, рассматривавших ее как законную наследницу престола. Отдай он ее замуж за иностранца — и с безопасной дистанции она с мужем вполне может составить заговор с целью вернуться домой во всеоружии в попытке захватить корону. Брак с англичанином мог оказаться столь же взрывоопасным. Разве кто-нибудь вдруг откажется стать королем Англии, сыграв партию, где главной фигурой будет его жена? Но, уж конечно, это будет не Кромвель. И ни в коем случае не Томас Сеймур. Благосклонность Генриха к шурину никогда не заслоняла его суждений о нем, и он вполне отчетливо представлял себе, каковы слишком уж явные причины повышенного внимания, оказываемого этим молодым человеком Марии.

Хотя король и уверял себя, что у него впереди еще многие годы жизни, воспоминания о том, что случилось с ним в прошлом году на турнирной арене, иногда мрачно стучались в дверь его памяти. Даже великий монарх, оказывается, может быть скошен, как трава, в расцвете его славы, а этот оставит после себя всего лишь беспомощного маленького короля, неспособного защитить свой трон.

Тюдоры никогда не забывали поучительный урок пребывания принцессы в Тауэре. Генрих исподтишка наблюдал за своей дочерью все первые недели ее пребывания при дворе. Его практичный ум подсказывал ему, что она склонила голову только для виду. Ее согласие было вырвано из нее под страхом смерти и морально значило не больше, чем тот лист пергамента, на котором было записано. Он мог прозакладывать все свои сокровища за то, что Мария, воспользовавшись софистикой своего обожателя Чапуиза, уже обзавелась тайным отпущением грехов от Рима и ежедневно смачивала его своими покаянными слезами. Появись такая возможность и поддержи ее друзья — король (а он судил о ней по себе) не сомневался, что она так же легко отречется от своей присяги, как другой сбрасывает изношенный плащ. Марию надо заставить замолчать раз и навсегда.

— Дочь моя, до сих пор мы так и не смогли поговорить наедине. Теперь нам следует исправить эту ошибку, если ее величество одолжит мне тебя на несколько минут. — Добродушная улыбка короля возродила надежды Джейн на то, что между отцом и дочерью восстановятся прежние, ничем не омраченные отношения. И только Мария заметила, что улыбка, игравшая на его губах, никак не отражалась в его холодных глазах, и с упавшим сердцем последовала за ним в его апартаменты.

Она тут же оказалась в невыгодном положении, когда он жестом предложил ей присесть на стул, а сам остался стоять рядом с камином, где широкое горящее пространство только подчеркивало его внушительные габариты. Хотя на дворе стоял апрель, весна запаздывала, и поленья в камине ярко горели. Несмотря на это Мария чувствовала пронизывающую ее насквозь стужу, которая только усилилась, когда он заговорил:

— Как я рад, что теперь мы пребываем в полном согласии. С тех пор как ты склонилась перед моим высшим суждением, ничто уже не может разъединить нас. Но — хотя ты и подписала присягу — я хочу услышать из твоих собственных уст, что ты сделала это по собственной воле и с чистым сердцем. Если это было вынужденным актом, ты глубоко огорчишь меня.

Из камина выкатилось полено, подняв бурю искр. Мария наблюдала за их вихрем как завороженная. Потом она почувствовала, как его глаза безжалостно проникают в ее душу, лишая ее возможности отговориться ничего не значащими словами. Молчание, повисшее между ними, продолжало сгущаться. О, ей бы хоть чуточку храбрости ее матери! Но она напрасно призывала ее и с болью в душе и со стыдом услышала свой тихий голос, произнесший:

— Я приняла присягу добровольно.

— Это я и надеялся услышать. Мария, ты всегда была прямой и честной… как и я сам. Это добродетель, присущая нам обоим. — Он подошел к столу и, взяв с него лист пергамента, передал ей в руки. — Тогда тебе не составит труда переписать собственноручно этот текст. Причем дважды.

Лист пергамента был исписан его почерком. Мария приблизила его к своим близоруким глазам. Нетерпеливым жестом король выхватил его из ее рук и прочел вслух; каждое слово молотом отдавалось в ее ушах. С полной откровенностью в нем декларировалось, что после тщательного изучения всех обстоятельств и их осмысления она сознательно соглашается признать, что брак ее матери был кровосмесительным, что она сама является незаконнорожденной и ни при каких обстоятельствах не будет считать себя наследницей своего отца.

— Я желаю, чтобы ты сделала сегодня вечером с него две копии, которые я затем разошлю куда надо. Одну отправлю твоему кузену императору, а вторую — этому недоумку папе, считающего себя римским епископом. — Генрих внушительно постучал по пергаменту пальцем. — Для Карла ты можешь добавить, что умоляешь оставить тебя в покое на будущее и больше не считать себя связанным с твоими делами. Доведи до его сознания это своевременное напоминание, что, если он попытается вызвать в своей империи какие-нибудь волнения по твоему поводу, вся тяжесть их последствий падет на тебя. Карл всегда был расположен к тебе. Я уверен, что он не захочет, чтобы ты вновь вернулась к своему прежнему положению.

Угроза была неприкрытой. Она сверкнула между ними, как обнаженный меч, и Мария скорчилась от боли, как будто он уже пронзил ее.

Довольно усмехнувшись, король несколько оттаял.

— Мы, англичане, не желаем вмешательства чужеземцев в наши дела, разве не так, дорогая?