При дворе не было никого, с кем Джейн могла бы насладиться такой гармонией чувств. В своем нынешнем возвышенном положении она вынуждена была оставаться одинокой, будучи в дружеских отношениях со всеми, но не имея настоящих друзей. Только с ее падчерицей возможна была такая близость, а в ее новом состоянии одиночества и страха эта близость казалась тем более настоятельно необходимой. Ей всегда нравилась Мария, а теперь, когда они вступили в пору зрелости, разница в годах не казалась такой уж непреодолимой. Но какой смысл мечтать о несбыточном? Король не проявил ни малейшего желания видеть свою дочь при дворе, а после сегодняшнего вечера Джейн чувствовала, что ничто не заставит ее попросить его еще об одном одолжении. Слезы потекли из ее глаз с новой силой, скатываясь ручьями по пергаментным щекам.
Поход пилигримов за королевской милостью окончился полным поражением для тех, кто ввязался в него, и громкой победой короля. Он воспрял духом, его правление стало более твердым, чем прежде, и теперь его боялись и уважали во всей Европе. С врожденной мудростью он пригласил Роберта Аска прибыть ко двору, чтобы лично обсудить с ним сложившуюся ситуацию, — предложение, которое этот йоркширец вряд ли мог отвергнуть! Каковы бы ни были его ожидания, он был принят, и с ним обращались с показным дружелюбием, и ему было даже предложено рассказать о том, что же послужило поводом для восстания.
Король терпеливо все выслушал, затем пообещал свое прощение всем пилигримам, если они разойдутся по домам. Он сам посетит Йорк, чтобы ознакомиться с ситуацией на месте и разобраться со всеми несправедливостями. Это было весьма сомнительным предложением, ибо у Генриха не было ни малейшего намерения уступить хоть йоту своей власти над церковью или как-либо ограничивать программу, которую они с Кромвелем разработали по уничтожению всех прочих религиозных конфессий. Но ему дорого было время: пока они с Аском вели переговоры, военные действия были приостановлены, и каждый выигранный день приносил в его распоряжение новые силы.
Аск был не просто удовлетворен, он был прямо-таки очарован королем, который умел быть неотразимым, когда хотел. Человек кристальной честности, Аск был жалким соперником для хитроумного, лукавого государственного деятеля, противостоявшего ему. Сорвав свою кокарду пилигрима, йоркширец заявил:
— С этой минуты мы не будем носить никаких других отличительных знаков, кроме изображения нашего суверена.
Суверен же смотрел, как он уходит, с мрачной улыбкой на лице. Даже получив из уст своего врага это суждение о нем как великом правителе несмотря на все его прегрешения, Генрих был уверен, что далеко не все пилигримы согласятся разойтись по домам и ждать, пока он выполнит свои обещания.
И он не обманулся в своих ожиданиях. Более молодые зачинщики мятежа, возмущенные тем, что, как они считали, Аск предал их, разжигали чувства остальных, и, несмотря на мольбы их вождя набраться терпения, часть армии пилигримов двинулась на Скарборо, пытаясь захватить этот город. Когда новость о возобновлении боевых действий достигла Генриха, он от восторга даже прищелкнул пальцами. Теперь он был свободен от своих обещаний быть всепрощающим. Теперь он мог выступить против мятежников, сокрушив их всей мощью своей военной машины.
Норфолк опять был послан на север, в этот раз с гораздо более сильной армией, и если она состояла большей частью из преступников, выпущенных из тюрем, то, что же, тем лучше. Эти головорезы не смущались такими маленькими внеслужебными радостями, как грабежи и изнасилования, а уж убийства были просто их второй натурой. Норфолку было приказано не давать никакой пощады каждому, кто носил кокарду пилигримов, и он выполнял порученное задание с полным хладнокровием.
Это второе восстание завершилось полным провалом, так как велось без руководства Аска и против превосходящих сил. В стране было введено чрезвычайное положение. Тогда-то и началась повальная резня. Закончилась она только тогда, когда север пал ниц к ногам короля, как большая собака, избитая до потери сознания, истекающая кровью от многочисленных ран, слишком слабая, чтобы хотя бы жалобно заскулить в ответ на обрушившуюся на нее жестокость.
Всю весну и лето продолжались судебные процессы над теми, кто сплотился в попытке сохранить красоту и знания монастырей, любимых ими и их предками. Это было чистым издевательством над правосудием, и в результате этих процессов пилигримы подвергались либо отсечению головы, либо повешению, либо четвертованию — в зависимости от общественного положения и степени вины.
Одна леди, помогавшая своему мужу, была сожжена на костре. Роберт Аск, хотя и не нарушивший своего обещания о прекращении боевых действий, был повешен на самой высокой башне Йорка. Почти в каждом городе, деревне или хуторе были выставлены на всеобщее обозрение отрубленные головы или разрубленные на части тела мятежников как суровое предупреждение их обитателям, которым повезло остаться в живых. Реальное предупреждение, говорящее о том, что король приготовил ужасное наказание на будущее всем, что он не остановится ни перед чем не только на севере, но и по всей стране.
Папа римский может ломать себе руки, оплакивая судьбу пилигримов; леди Мария может рыдать ночи напролет по их поводу. Генрих знал, что, если бы он не действовал быстро с самого начала и не послал бы Норфолка к Дончестеру, чтобы остановить мятежников, они неизбежно пошли бы на Лондон. Тогда он вынужден был бы принять их требования или пойти на кровавую борьбу между консервативным севером и более прогрессивными южанами, многие из которых обогатились за счет земель, отторгнутых у уничтоженных там монастырей.
Он всегда божился, что Англия при его правлении никогда не будет испытывать тягот гражданской войны. Теперь такая опасность была предотвращена и нынешние жестокости, творимые его именем, гарантировали, что угрозы новых мятежей больше не существует. Теперь никто не усомнится в том, что Тюдоры — самая могущественная династия из всех когда-либо правивших Англией. Он был гигантом, стоявшим над церковью и государством. Оба они, поверженные, лежали у его ног. И когда его жена с невероятным облегчением, дрожа, сообщила ему, что она наконец-то беременна, Генрих понял, что год 1537-й от Рождества Христова стал сияющей вершиной всей его жизни.
Теперь Джейн стала пупом земли; более ценной для своего супруга, чем все сокровища короны; источником благоговейной почтительности для ее братьев, загодя предвидевших, что династия Сеймуров прочно укоренится на земле Англии; объектом пристального внимания для всех подданных короля. Было очень приятно купаться в лучах этого всеобщего одобрения, быстро и безоговорочно сведшего на нет все страхи Джейн, обуревавшие ее с того октябрьского вечера, когда она неожиданно окунулась в неизведанные темные глубины души своего мужа.
Но, как ни парадоксально, сам факт всеобщего угодничества, окружавшего ее ныне, временами угнетал ее дух. Он напоминал ей о той огромной и ужасной ответственности, которая теперь лежала на ней. Ее хрупкое тело должно выносить и произвести на свет так ожидаемого всеми наследника мужского пола, который сможет поддерживать Англию в состоянии мира и силы, когда Генрих отправится к праотцам, но что, если в нетерпеливые руки короля будет вложена третья дочь? Джейн всю трясло при мысли о такой ужасной перспективе. Желание Генриха иметь мальчика еще больше усилилось после того, как в июле он потерял своего внебрачного сына. Гарри Ричмонд умер от чахотки, но злые языки поговаривали, что его свели в могилу злые чары Анны Болейн. Она наложила проклятие на Гарри, говорили они, когда всходила на эшафот, так как сразу после ее казни он слег и больше уже не поднимался.
Джейн торопливо перекрестилась, вспомнив этот отвратительный слух. Анна ведь и ее не любила — тут не о чем и говорить. Оставалось только от всей души надеяться, что она не послала подобного проклятия из пылающего ада, где сейчас обитала, на свою преемницу! Но такие печальные мысли были совсем не ко времени для женщины в положении Джейн. Король непрестанно умолял ее быть веселой и осторожной, иначе она может навредить бесценному плоду внутри нее.
