Грубый хохот, которым разразился епископ при этих некстати сказанных словах, поспешно перешел в покашливание, а Норфолк проскрипел:
— Леди Шелтон говорит истинную правду. Его величество специально подчеркнул, что, если вы откажетесь поставить свою подпись под присягой и на этот раз, вы будете подвергнуты преследованиям по закону — как любой другой его упрямый подданный.
— Как сэр Томас Мор? — Даже в этот момент, когда у нее от страха подвело живот, Мария не побоялась нанести ответный удар, помня о его непонятной дружбе с Мором, и по тому, как он не нашелся с ответом, поняла, что удар попал в цель.
Теперь он уже открыто орал на нее:
— Будь вы моей дочерью или дочерью любого другого человека, за исключением его величества, я бы сначала запорол вас до полусмерти, а потом колотил бы головой об стену, пока она не стала бы мягкой, как печеное яблоко!
А леди Шелтон с визгливым смехом воскликнула:
— Она уже сейчас мягкая, милорд, как предопределено природой.
Презрительно махнув рукой, чтобы не показать, как глубоко она уязвлена, Мария повернулась, как бы собираясь уходить, но Норфолк опять развернул ее лицом к себе.
— Подождите, пока мы закончим с вами.
— Мне нечего вам больше сказать.
— Очень хорошо. Тогда послушайте меня. Вы должны благодарить Бога, что у вас такой милосердный отец. Будь моя воля, вы уже завтра сидели бы в Тауэре. Но король повелел мне дать вам четыре дня отсрочки, чтобы вы могли раскаяться в своем упрямстве. Леди Шелтон, вам приказано держать ее под замком в ее комнате все это время. Никто, кроме вас, не должен и близко к ней подходить. Ей запрещена переписка. Одиночество может преподать превосходный урок. Возможно, к вечеру четверга она заучит его наизусть.
Когда Марию под охраной увели, епископ промокнул лоб батистовым платком.
— Никогда прежде не сталкивался с таким ослиным упрямством.
Граф Саксонский весь был в предвкушении грядущего ужина, так что ответить пришлось Норфолку:
— Да уж. Но она заплатит за него.
— Что вы имеете в виду?
— Он потребует ее головы, если она откажется подписать.
— Но… она же его дочь!
— Что же из того? — уверенно заявил Норфолк. — Нан Боллен была его женой.
Поток отчаяния, захвативший Марию, постепенно схлынул, оставив после себя две важные отметины в ее опустевшем сознании. Одной из них было ясное понимание того, что все гонения, которым она подверглась в прошлом, не были делом рук одной Анны. Какая-то еще рука направляла их, ибо теперь Анна была мертва уже несколько недель, и ее пагубное влияние на короля уже не могло его достичь из могилы. Второй важный момент отчетливо показывал, что только два человека могли помочь ей в ее отчаянном положении: Чапуиз и Кромвель. Она знала, что посол уже должен быть в курсе ее положения и, наверное, уже начал упорно работать над тем, чтобы как-нибудь вытащить ее из него, но он может и не знать о краткости данной ей отсрочки.
К счастью, в ее комнате было загодя спрятано все необходимое для писания, и, когда она решила, что все в доме уснули, она, напрягая усталые глаза при свете единственной свечи, написала ему несколько отчаянных строк.
«Только разработайте план побега и как-нибудь передайте его мне. Я сделаю все, пойду куда угодно. Если надо, я поплыву во Фландрию в решете», — писала она с неосознанным пафосом. Ее непоколебимая вера в Чапуиза уже рисовала ей картины того, как он, переодевшись, проникает в этот дом, усыпляет леди Шелтон и спускает саму Марию по веревочной лестнице туда, где ее уже ждет резвая лошадь.
Кромвеля же она просто просила вступиться за нее перед королем, чтобы выиграть хоть какое-то время. Государственный секретарь никогда явно не выражал своей неприязни к ней; более того, она даже числила его среди своих друзей, ибо у нее никогда не было возможности повнимательнее присмотреться к его отрицательным чертам, которые внушали такой страх прочим.
Потом перед ней во весь рост встала проблема, как переправить письма, так как к ней не допускался никто посторонний; но следующим утром она, по счастью, увидела внизу в саду леди Брайан, гулявшую с Елизаветой. Мария, не думая об опасности, свесилась с подоконника, зовя ее с отчаянной настойчивостью:
— Я должна поговорить с вами.
Гувернантка решительным жестом показала, что отказывается, и Мария просто прокричала свою щекотливую просьбу, рискуя провалить все дело, если бы мимо проходил кто-нибудь.
Казалось, что никакой надежды на помощь с этой стороны ждать не приходится, но после ужина ключ тихо повернулся в замке, дверь открылась, и, тяжело дыша, с виноватым видом вошла леди Брайан.
— Леди Клэр стащила ключи, пока ее сестра спит. Меня не должны здесь видеть…
— Вы поможете мне? Нет, не бежать, — добавила девушка, когда та решительно покачала головой. Мария вытащила из-за корсажа письма. — Это надо отправить в Лондон. Клянусь Богом, в них нет ничего предосудительного, никакого предательства.
Леди Брайан колебалась. Ей было жалко Марию, но она состояла на королевской службе и не желала подвергать опасности свое положение. Но потом она вспомнила все те многочисленные небольшие проявления благорасположения к ней со стороны Екатерины в былые времена и неохотно протянула руку.
— Мой муж вскоре возвращается из Лондона. Он не одобрит, но все-таки доставит ваши письма. А теперь мне надо исчезнуть, пока леди Шелтон не проснулась и не перебудила весь дом воплями, что ее обокрали. — Почти убегая, она все-таки задержалась на пороге. — Леди Мария, конечно, с моей стороны это бесцеремонность, но не мудрее ли будет прекратить сопротивляться?
— По-видимому, мы по-разному понимаем мудрость.
— Наверное, так, — согласилась леди Брайан. И смело добавила: — И думается мне, с вашей точкой зрения вы откажетесь признать… целесообразность этого?
— А разве моя мать признала?
И леди Брайан подумала: «Нет, бедная душа, и это причинило ей столько бед». Тяжело вздохнув, она на цыпочках вышла из комнаты, оставив Марию наедине со своей бессонницей. Теперь она не могла больше ничего сделать, кроме как надеяться, что Бог поможет ей в трудную минуту руками ее друзей.
В этом вынужденном одиночестве страхи накинулись на нее, подобно ястребу, и, хотя она отчаянно пыталась отогнать его прочь, в безжалостной тени его крыльев ее храбрость и решительность заметно поуменьшились. Она больше не могла найти успокоения в мысленных видениях того, как ее отец, смягчившись душой, смиренно возвращается в лоно Рима. Эти картины безвозвратно рассыпались на мелкие осколки, и теперь вместо них Марии чудилась арка в покрытых зелеными пятнами плесени стенах, слышался зловещий плеск волн Темзы о берег, несшей на своих водах людей к ужасным Воротам Изменников. Людей, которые не подчинялись или чем-то разгневали короля: мужчин вроде Мора и Фишера; женщин типа этой Конкьюбайн… и ее дочери.
Ей вспомнились мрачные слухи, ходившие об Анне, о том, что якобы ее голова и тело были засунуты в какой-то старый ящик, да и тот дали из милосердия. Если Генриха оставило равнодушным, что его некогда обожаемая возлюбленная подверглась таким унижениям, окажется ли он более снисходительным к своей дочери, повелев хотя бы приготовить для нее достойные гроб и могилу? Истерзанное воображение Марии не давало ей уснуть, а тут еще пронзительная зубная боль, раскаленными иглами вонзавшаяся в десны.
Наконец в полном изнеможении она задремала, но только для того, чтобы увидеть во сне, как за ней кто-то гонится через весь Гринвичский дворец. Инстинкт подсказывал ей, что позади нее был палач, все время медленно, но неуклонно настигавший ее, пока она не почувствовала на своей шее его горячее дыхание. Она бросилась за угол и столкнулась с Анной, вернее с ее телом, ибо Анна несла свою голову в высоко поднятых руках… Мария кинулась в сторону, подальше от отвратительного видения, и тут же очутилась в железных руках палача. Он громко смеялся, возвышаясь над нею, одной рукой срывая свою черную маску, — и вдруг под ней открылось лицо ее отца! С душераздирающим криком Мария очнулась вся в поту.
