Внизу она настороженным взглядом окинула троих мужчин и леди Шелтон. Это было грозное сборище, но ей уже приходилось скрещивать шпаги с представителями специальной комиссии, и тогда она достойно сыграла свою роль.

— Мы прибыли в ответ на ваше письмо, — начал Норфолк. — Его величество был весьма озадачен его содержанием.

— Ну, в этом, видимо, следует винить мое неумение излагать свои мысли на бумаге, — быстро ответила Мария. — Я с удовольствием растолкую вам все на словах.

— Какое нахальство! — визгливо вскрикнула леди Шелтон. — Вы видите, милорды, сколь тяжкий крест я несла все эти годы!

— Нас больше беспокоит груз, взваленный на плечи его величества, чем на ваши, — осадил ее Норфолк со своим обычным отсутствием такта. Он вытянул худой палец в сторону Марии. — Какова была цель вашего последнего обращения к королю?

Острый приступ зубной боли побудил ее резко огрызнуться:

— Это должно быть очевидно любому, даже не обремененному излишком ума, — и потом добавила, уже более миролюбиво: — Я писала, чтобы попросить прощения за… за любые оскорбления, которые я нанесла его величеству, а также чтобы сообщить, что я готова подчиниться его воле.

— Полностью подчиниться? — в голосе графа Суссекса явно звучала надежда. Он ясно различал дразнящие ароматы, доносящиеся с кухни и только еще больше усиливавшие его и так уже разыгравшийся аппетит, и мечтал поскорее усесться за стол перед хорошим куском жареного мяса, которое, насколько он мог судить, исходило соком на вертеле.

— Д-да, — Она бессознательно стиснула руки. — После Господа Бога. — И быстро перешла в атаку, прежде чем это смогли сделать они: — Разве не таков был бы ответ любого христианина в этом мире? Вы, милорд епископ, как человек церкви, должны поддержать мое утверждение о том, что обязанности перед Богом превыше всего.

Он уже был готов с ответным выпадом:

— Тот, кто подчиняется нашему королю, подчиняется Богу, миледи. Неподчинение правителю равносильно выступлению против нашего Создателя. — Образ его мыслей явно показывал, что в нем с рождения укрепилось сознание, по его по крайней мере мнению, что Господь Бог и Генрих Восьмой — это, несомненно, одно и то же. — Послушайте, мадам, неужели вы думали, что король без подозрения отнесется к вашему порыву смиренности, этому желанию принять на себя роль покорной дочери после стольких лет открытого неповиновения?

— Я никогда не была никем иным, кроме как покорной слугой его величества.

— Есть простой способ проверить вашу якобы вновь обретенную покорность. — Он помахал перед близорукими глазами Марии пачкой бумаг. — Король повелевает вам прочитать это и поставить свою подпись. Тогда, если все пойдет нормально, он, может быть, и сменит свой гнев на милость.

Ей хватило беглого взгляда, чтобы понять смысл слов, которые были проклятием ее жизни.

Признает ли она своего отца верховным главой его церкви и согласна ли она на объявление недействительным его брака с ее матерью? Она вежливо вернула бумаги в трясущиеся от гнева руки герцога. Даже сейчас она не могла представить себе, какую бурю вызвало ее письмо при дворе. Дойдя до фразы «после Господа Бога», Генрих немедленно понял, что его дочь ни на шаг не приблизилась к возможности принятия присяги, как это было с самого начала, и это открытие повергло его в состояние такого дикого гнева, что все случайно оказавшиеся в этот момент рядом с ним поспешили сделаться как можно незаметнее из малодушного страха. Весь гнев его излился на канцлеров, которых он немедленно призвал и перед которыми долго разглагольствовал, пока они не оказались готовыми согласиться на принятие любых самых суровых мер против Марии. Те, кто надеялся, что новый брак короля как-то изменит его отношение к своей упрямой дочери, скоро поняли, что они заблуждались. Сейчас, более чем когда-либо раньше, он намеревался утвердить в Англии мир и спокойствие и установить непререкаемый порядок наследования трона, а те, кто сопротивлялся этому, и главной среди них была Мария, должны будут капитулировать.

Что же до раболепия перед папой римским, тут Генрих жестоко разочаровал всех этих католиков, которые видели в смерти Анны возможность возвращения в лоно святой церкви. Генрих насмешливо надул свои пухлые щеки. Он прекрасно чувствовал себя в роли папы в собственной стране и обретет еще больше власти и золота в своих сундуках, когда Кромвель покончит с задачей ликвидации монастырей. И дьявол побери тех, кто воображает, будто король Англии готов вновь присягнуть на верность этому заплесневелому мешку костей, восседающему на папском престоле в Риме!

Так он ругался и запугивал свой Совет, и шепотом поговаривали, что только мольбы его жены заставили его тут же не осудить Марию на смерть, причем в ее отсутствие. Многие из ее друзей вынуждены были принести присягу по второму разу, чтобы доказать свою преданность королю, а те члены Совета, которых он подозревал в том, что они склоняются на сторону Марии, были отстранены от своих обязанностей. Король ни у кого не оставил сомнения в том, что готов предпринять самые безжалостные меры, а, помня о недавних казнях, никто больше не был столь наивен, чтобы полагать, что кровные связи его остановят. Представителя специальной комиссии, посланные в Хансдон, все еще дрожали от выпавших на их долю резких, как удары хлыста, замечаний короля, так что, когда Мария спокойно сказала: «Я надеялась на почетное воссоединение со своим отцом», — над ней разразился настоящий шторм гневных упреков, в которые внесла свою лепту из соображений самосохранения и леди Шелтон. Она и ее семья испили до дна чашу позора после падения Болейнов. Так что любая услуга, которую она может оказать королю, будет хоть какой-то точкой опоры в ее ненадежном положении.

Атаку начал Норфолк:

— Вы осмеливаетесь говорить о чести, вы, которая всегда была разрушительницей всех добрых начинаний короля, бунтующей против его хороших и справедливых законов. — Он кричал на Марию так, как будто она была одной из его судомоек.

К нему присоединился граф Суссекс, все более свирепеющий от голода. Его речи были столь же унизительны:

— Я обвиняю вас в том, что вы бессердечная дочь. Нет, я вообще сомневаюсь, были ли вы когда-нибудь даже незаконнорожденной дочерью столь благородного отца. В ваших жилах, похоже, не течет ни капли его прекрасной крови.

Так как Мария — со своим маленьким, плотно сжатым упрямым ртом — никогда более не походила на короля, чем в этот момент, было трудно понять, на чем граф Суссекс строил свои огульные обвинения.

— Чти отца и мать свою, — напомнил ей епископ с притворной любезностью, и она тут же парировала это замечание быстрым ответом:

— И при этом вы хотите, чтобы я запятнала память своей матери, признав ее виновной в кровосмешении?

— Тьфу, замолчи, тьфу! — Зубы леди Шелтон выбивали дробь, как кастаньеты, так она была возбуждена. — Я простая женщина, но меня всегда ценили за трезвость суждений. И вот что я вам скажу, милорды. Я внимательно наблюдала за этой девицей, пока она была на моем попечении, и могу заверить вас, что за ее показной невинностью скрывается вероломство змеи, притаившейся в траве. — Она даже издала свистящее шипение, в драматической манере иллюстрируя свои слова. — Она безопасна только тогда, когда сидит под замком, ибо в противном случае при первой же подвернувшейся возможности нанесет удар в спину его величеству, несмотря на все свои уверения в послушании.

— Как вы смеете! — Глаза Марии полыхнули таким огнем, что леди Шелтон поспешила побыстрее найти убежище за широкой спиной епископа. — Я лучше расстанусь с жизнью, чем сознательно огорчу своего отца.

— Ха-ха, — прохихикала леди Шелтон из своего укрытия. — Какие смелые слова; можешь себе их позволить, пока твоя голова еще на твоих плечах. — Напрочь забыв, что она была последней, кому следовало бы ступать на столь зыбкую почву, она продолжала трещать: — Не я ли предупреждала тебя когда-то о той цене, которую тебе придется заплатить за твое бесконечное упрямство? Вот когда твоя глупая голова скатится на солому, ты пожалеешь, что не прислушалась к моим словам.