Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Ктой-то, ай! — заверещал девичий голос.

— Толкани там, ей.

— Жарь!

— Наяривай!

Наконец сани качнулись книзу и тронулись под гору. Харитон успел еще заметнуться на самый верх, сграбастался за кого-то, чтобы не свалиться, и его поддержали чьи-то цепкие руки, обняли за шею, а надушенный табачный голос дохнул прямо в губы:

— С праздником, Харитон Федотыч.

Харитон с хмельной смелостью и восторгом начал целовать Валентину Строкову, захватив в рукавицы все ее лицо, с расширенными глазами, яркими губами и бритыми, потому вызывающе-припухлыми надбровьями.

— Ииих! — ревели сани, все больше и больше набирая разгон. С полгоры они уже не катились, а просто падали вниз, вздымая вихрь снежной пыли.

— Ииих!

— Мамочки!

Наконец сани вынесло к подошве крутояра и со всего маху воткнуло в сугроб — всех разбросало в разные стороны, а теплый снег — куда он только не набился. Продирая глаза и отплевываясь, искали шапки и рукавицы. Матька Кукуй выколупывал из ушей снег и присматривался, чьи же ноги донимал он: вроде Любки Кадушкиной — они у ней длинные и в базарских чулках.

Когда стали поднимать сани в гору, Валентина Строкова тоже взялась за веревку рядышком с Харитоном и шептала скоромным выжидательным шепотком:

— Сладка ли масленица, Харитон Федотыч?

— Я до сладостей не охотник.

— А то зашел бы вечерком на медовуху. Так и заводит…

— Спасибочко.

— На здоровьице, сухота моя.

На горе Валентина Строкова увидела Якова Назарыча Умнова, который пришел на игрище в одной кожанке, а осевшие рукава ее спрятал в широкие раструбы новых кожаных перчаток. Вид у него был озабоченный. Замкнутые глаза кого-то искали. После поездки он совсем сделался строгим и важно молчаливым.

— Харитон Федотыч, — обрадовалась Валентина, — поближай давай сани-то, заводи под Якова: мы его с девками сейчас на самый низ уладим. А то он вовсе заскорб в своей кожанке. Разомнем, глядишь.

И она кинулась к девкам, которые табунились одна к одной, чтобы отразить нападение или самим напасть на кого-нибудь.

Сани развернули на самой покатости, и опять все бросились в них. Туда же ловко сподобили и серьезного председателя, мигом завалили его руками, ногами, шубами, и сани пошли, пошли, покатились и оборвались вниз — только пыль столбом. На этот раз непрочно севшие обрывались с саней и выкатывались в снег. Выпал и Аркадий Оглоблин на самой быстрине. Сползая с кучи, цеплялся за что ни попадя, намертво было залапал чей-то пим — так с ним и остался. Долго искал свою шапку — ее унесло за санями шагов на сто. Потянулся за шапкой и рядом с нею увидел черный, в тусклом затертом блеске наган. «Председателева машинка», — испугался Аркадий и хотел втоптать в снег, но поднял увесистую игрушку и сунул за голенище валенка. Охлопал шапку, надел. Чужой пим поставил на валок — хозяин пойдет и обуется. Стал подниматься в гору, оглядываясь.

Далеко внизу копошились люди, все белые от снега. Только председатель Умнов выделялся чернотой кожанки, к которой не лип снег. Чуть ниже валялись перевернутые сани, и в лощеных березовых полозьях истуга отражалось солнце.

На горе стояла красная пожарная телега, запряженная тремя лошадьми цугом. На лошадиных шеях празднично позванивали ширкуны и колокольчики, которые так и брали за сердце, выжимали слезу у пожилого народа по чему-то ушедшему, далекому и невозвратному. На телеге кривлялся, но играл с хорошими переборами «Улошную» Егорка Сиротка, а рядом, свесив ноги с нахлестки, хрипел припевки Ванюшка Волк:

Мы по улице идем.
Не осудите, тетушки.
Дочек ваших приголубим,
спите без заботушки.

— Тьфу, лешак, страмец, — плевались бабы, а мужики посмеивались. Федот Федотыч в длиннополой шубе ухмылялся в наново подобранные усы и крутил головой: не так еще можно завернуть о дочках-то.

У костра девки ставили на снежные ноги обмолоченный сноп, перепоясанный красным кушаком и в розовом платке на пустых колосьях. К снопу с головешкой рвался Савелко — сын Егора Бедулева.

— Гляди, гляди, — грозились девки. — Снегу вот насыпем тебе — узнаешь. — И сорвали с него мерлушковую шапку, швырнули за колодец. А там, на необмятом снегу, народ, что постепенней, собирал косой огород: человек под тридцать стали спиной в круг, взялись за руки навыверт. Потом так навыверт и пойдут: сперва шагом, затем все быстрей, и в самом разгоне живая цепь, туго натянутая, не выдержит, лопнет в слабом месте, и полетят оторванные звенья кубарем, перевертышем, иных до самого крутояра выбросит. На этой забаве, бывает, и зашибаются. Года два тому назад мужа у Марфы Телятниковой вышвырнуло из косого огорода да на лед у колодца — только и жил.

Аркадий подошел к тыну Строковых, прислонился снять валенки да вытряхнуть снег и ловко выбросил наган за столбик. Оглядел веселый крутояр и дерзко рассудил, что не отдаст находку: «Нечего, понимаешь, с оружием руководить». Сунул рукавицы в карман полушубка и направился к косому огороду, желая с правой руки взять кого-нибудь полегче, чтобы подальше выбросить. Второпях да и занятый своими мыслями попал между братанами Окладниковыми, и те самого махнули к самому крутояру — едва очухался.

Яков Назарыч Умнов поднимался из-под горы возбужденный, веселый и разговорчивый — потери, по всему видать, не хватился. Рядом с ним шла Валентина Строкова. Она притомилась, щеки у ней горели беспокойным румянцем. У Якова Назарыча на кожанке не было хлястика — он выглядывал из кармана, туда его сунул Яков.

На крутояр еще приволокли пару саней. В них навалилась молодежь, а те, что не уместились, норовили столкнуть сани с наката укосом, чтобы они влетели в сугроб где-нибудь на половине дороги. Схватился и Яков Назарыч за перегруженные сани, которые с места под угор пошли боком.

В свалке кто-то сбил с Умнова шапку и засветил ему твердым снежком в ухо, — сшиб и он не одного, собрался упасть в очередные сани, да подошла Валентина Строкова, и они вместе торопливо ушли с крутояра. Заготовитель Мошкин, в своем легком пальтеце, встретил их у сельсовета:

— Всеми фибрами предвидел, что захрясли в вине да гульбе. На что это похоже, председатель?

— Все утро в Совете высидел — вот только и вышел ее позвать, секретаршу, — сказал Умнов.

— Сместить тебя впору по причине неболезни за дело.

Яков Назарыч молчал и нес руки по швам, как учили в армии. А Мошкин выговаривал:

— Ваш Совет единственный, откуда не поступает хлеб.

— Это вы неправду говорите, — пылко вмешалась секретарша. — Не единственный, уж если точно говорить. Да. Да. Из Кумарьи, из Чарыма, из Лемеха нелишко было. Мы бы видели. Вот она, дорога-то, другой нету.

— А ну, скажи ей, пусть не суется не в свое дело, — приказал Мошкин Умнову и обидел Валентину не словами, а тем, что даже не поглядел на нее.

— Вы давайте-ка не покрикивайте — видели мы таковских. — Валентина все еще горела катушкой, крупные глаза ее смотрели с дерзким красивым вызовом. Изумленный Мошкин даже чуточку приостановился, оглядел секретаршу и выпалил:

— Отстраняю!

— Не больно задевает — отстранимся.

— Товарищ Строкова, — казенно и вместе с тем просительно обратился Умнов.

А Мошкину хотелось уязвить секретарскую красоту, и он сказал пониженным тоном:

— Семейственность, видать, развели. — И пошел крупно, не оглядываясь, к ступенькам сельсоветского крыльца. Умнов приотстал, уговаривал Строкову и внушал ей, кто такой этот строгий представитель.

Когда в председательский кабинет вошел Мошкин, там сидели милиционер Ягодин и следователь Жигальников. Ягодин чистил над пепельницей костяной мундштук, а Жигальников читал газету и подчеркивал толстым ногтем какие-то строки. В кабинете густо пахло табачной смолой, горячей печью и сырыми пимами.

— Что говорил, то и увидел, — известил Мошкин, раздеваясь и вешая свое пальтецо, которое на стене казалось совсем коротким. Он щербатой расческой прошелся по негустым волосам и, продув расческу, сел на председательский стул. Легкой ладонью смахнул с плеч начесанную перхоть.

66
{"b":"233448","o":1}