Повеселевший Аркадий подсел к блюду с овсяным киселем, залитым конопляным маслом, и стал есть, поглядывая на Машку и ужимая губы в улыбке.

— А ведь он приходил, Егор-то Иванович, искал тебя.

— Что ему?

— Да ну его, говорить-то о нем.

— Грозился небось?

— Разве без того может. Пусть-де, как только покажется, увязывает котомку. Ты-то, значит. Что они там думают, не скажу, потому не бываю теперь нигде. Дня три, никак, с милиционером приходили. Верно, что-то затеяли.

— Пусть-пусть затевают. Я этому Егорке давно подарок пасу. Захлебнется с непривычки.

— Что мы опять о нем. Дался он, окаянный, — прямо отрава и отрава. — Машка, не садясь, обняла Аркадия за плечи и стала гладить его волосы. — До свету баню вытоплю, пропарю тебя. Станешь как стеклышко. Вишь, волосы-то…

— Сплю, Маня, — дремно сказал Аркадий и положил ложку, прижался слепой головой к Машкиному животу, залепетал что-то совсем бессвязное, а для нее родное, милое и счастливое.

Полусонного и расслабленного, как избегавшегося ребенка, она перевела его на скамейку у печи и уложила на свою остывшую подушку. Сама прилепилась рядышком, целуя его мягкую бороду, от которой все еще крепко пахло снегом и морозом. На столе осталась неубранная посуда и горела увернутая лампа: Машка не погасила ее, намереваясь полежать минутку и скорее бежать топить баню. Аркадий, добравшись до постели, прямо обмер в домашнем тепле, мучительно стонал, всхлипывал, бормотал что-то, и Машка, боявшаяся после покойника спать в доме одна, тоже почувствовала сладкую успокоенность, расслабела нежданно, подкарауленная сном.

На исходе ночи под печью пропел петух. Оба проснулись и обрадовались пробуждению, своей сонной близости, тишине и темноте позднего утра.

— А ты не ошиблась? — загребал он Машку, а сам спал и не спал.

— Разве тут ошибешься. Чудной. Ну поспи давай, а я пойду. Уж пора топить. Затоплю и приду опять.

— Да уж нет, сделай милость… Плохо ли?

— А баня?

— Баня, она… Ослепну и уроню… маленько, маленько…

Он тут же уснул, а Машка, убрав со своей груди его отяжелевшую руку, села на край лавки и, захватив лицо ладонями, замерла в тихом моленом бездумье.

Вдруг ей показалось, что под окнами кто-то прошел, не таясь поскрипывая снежком, и даже почудились голоса. Через полминуты шаги и голоса повторились, только более явственно. Машка подошла к столу, совсем увернула фитилек лампы и выглянула под занавеску. Стекла в рамах обмерзли, и ничего нельзя было увидеть. Однако нашла чистый уголок и сразу разглядела тонкую телячью шапку Егора Ивановича Бедулева. За ним еще маячила чья-то тень и светился огонек цигарки. В это время в соседнее окошко постучали, а Егор Иванович, словно взнузданный, дернулся головой, крикнул:

— Отворяй, сказано!

Аркадий соскочил с лавки и привычно нашарил на печи свои пимы.

— Что это? Кто?

— Бедулев, и не один. За тобой, Арканя. Уж это как пить дать.

Аркадий надел полушубок, застегиваясь, перепутал петли, искал и не натыкался на шапку. Машка опередила его, кидаясь к двери, но Аркадий остановил ее на пороге суровым окриком:

— Куда! Я сам. Пусть поколотятся, а уж я встречу… Я им отопру сам. Уж я отопру.

Машка схватила его за полы полушубка, пытаясь расстегнуть его.

— Нет, Аркаюшка. Миленький, нет. Христом-богом не-ет. Себя погубишь и нас… и нас. Что ты, одумайся. Да и не ищи его. Терзай, режь, я выбросила в Туру его, под самую кручу, чтобы ни дна ему, ни покрышки, этой железной пагубе. Беги лучше куда, а потом дашь весточку.

Аркадий порывался то к двери, то к окнам, пытаясь освободиться от рук Машки, которая цеплялась и не давала ему хода, горячо шептала, находя его лицо:

— О нас подумай. Не один теперь.

— Да нет, это вылавливают нас, как кур на седале, ночами. Нешто порядок. А мы молчим. Нет, дай влеплю. Как ты его нашла? Где?

— Наткнулась за стропилиной.

— Где?!

— На бане.

Аркадий вмиг осел, поняв, что она не обманывает его, опустился на лавку.

— Пусть берут — сам из дому не тронусь. Ах, вмазал бы сгоряча.

В окна и у ворот неистово барабанили, кричали. В соседних дворах взнялись собаки.

— Иди отпирай, — Аркадий снял полушубок, прибавил в лампе огонь, застегнул пуговицы на рубахе, думая о том, чтобы не походить на испуганного. Постель на лавке закинул одеялом и сел.

Дверь рывком отворилась широко, с казенным распахом, через порог твердо ступил милиционер Пухов и, не опнувшись и не сняв шапки, крупно прошел к столу. Следом, не боясь выстудить чужую избу, с деловой важностью ввалились Егор Бедулев и Матька Кукуй. Тоже прошли к столу и тоже не сели и тоже остались в шапках. Мария замешкалась, прикрывая сенки, и дверь в избу стояла полой — через нее низом клубился мороз. В избе сразу стало холодно и по-чужому неуютно. Те, кто сделал все это, громко топали, двигали стулья, устраивались у стола, подчеркивая свою власть и неуважение к хозяевам. На ногах принесли много снегу, наследили по всему полу.

Милиционер Пухов, маленький и подсадистый, с широким намороженным лицом и коротким, но острым подбородком, заботно оглядывая стены и окна, пошатал стол, спросил хозяина, не повернувшись к нему:

— Фамиль?

Так как Пухов, обращаясь к Аркадию, не глядел на него, то Аркадий счел нужным не отвечать и, подвинувшись на край лавки, стал спокойно снимать валенки.

Пухов обменялся взглядом с Бедулевым, и последний гаркнул:

— Оглох? Фамилия?

— Ай ты забыл, Егор Иванович? — сказал Аркадий, снова укладывая с краюшку печи свои валенки один на другой.

— Ты давай, который, того этого, как тебя. Оглоблин гражданин. Арестован ты с этой минуты, и ни с места. И обуйся опять. Теперь же.

— Как-то больно легко это у тебя, Егор Иванович: раз, и заарестовал. А за какие такие провинности?

— В домзаке скажут.

Милиционер Пухов постучал железным с прищепкой наконечником карандаша и потребовал опять:

— Фамиль?

— Стало быть, Оглоблин.

— Имя и отчество? Без «стало быть».

В это время Машка, стоявшая под порогом, увидела, что Матька Кукуй, встав на лавку, полез потрошить божницу, кинулась к нему, с налету так ударила его, что тот повалился и едва не опрокинул стол с лампой.

— Ты где? — закричала Машка, замахиваясь на Кукуя. — Ты, что ли, дома, а? Дома — ты?

Матька успел с божницы выудить какую-то толстую затрепанную книгу и, поднявшись на ноги, положил ее на стол перед Егором Ивановичем. Машка было схватила ее, но Бедулев опередил:

— Сядь на место. Ишь ты, размахалась. Вот поглядим, что это такое. — И прочитал вслух: «Сам себе агроном».

Он большим пальцем заломил страницы и пропустил их с первой до последней; под коркой обнаружил семь рублей денег. Увидев их в руках Бедулева, Машка только сейчас вспомнила о полученном долге со Строкова, и пошла приступом на предсовета, который с чужими деньгами в руках оробел, растерялся и бросил их вместе с книгой на стол. Но Машка уж не могла остановиться в запале:

— Дай ухват. Да как начну, небо с овчинку вам…

Аркадий взял Машку за плечи и спрятал лицо ее на своем плече, усадил на лавку.

— Плюнь-ко, слышь? Что сама-то говорила?

Но Машка плакала такими глубокими слезами, что не могла остановиться, и у Аркадия внезапно, чего никогда не случалось раньше, сердце сжалось и замерло в ответной слезной тоске. Машка показалась ему маленькой, беззащитной девчонкой, а он, виноватый в ее горе, ничем не может ей пособить. Всегда сильный и непреклонный, он привык ухарски шагать напролом, думая только о своем успехе, но в сию минуту тонко понимал ее слезы и готов был плакать вместе с нею, чтобы стать неотделимым от нее навсегда.

— Ты уймись, — говорил он и ласково гладил ее по голове. — Все будет по-твоему. Разве не видишь. Что ж мы…

Егор Иванович поглядел на разутого, присмиревшего Аркадия и не только поверил в его трогательную нежность к Машке, а даже смутился и, повернувшись к милиционеру, поторопил: