— То не позволено быку, — отозвался я.

В. В. застучал дальше.

«Вот именно — не позволено быку, то что позволено Юпитеру! Для того чтобы писать прозу В. В., надо обладать его характером. Обтекаемость и стремление сгладить углы здесь не пригодятся. Придется изобретать свой метод. Или хотя бы вариацию его метода».

Так думал я, глядя на местоположение бывшей Миллионной, ныне улицы Степана Халтурина.

Я зашел во вторую комнату квартиры. Она была совсем маленькой. Здесь тоже стояли тахта и письменный стол. Рядом с тахтой на полу я увидел три пачки книг. Одна из них была распечатана. Я достал книгу из пачки. Это была та самая книга московского издательства, которую В. В. мне не подарил.

Желание во что бы то ни стало получить ее себе в собственность вдруг овладело мною с необычайной силой. Всему виной был, очевидно, армянский напиток.

Мысль моя стала лихорадочно работать. Взять? Нехорошо как-то. Некрасиво… Да вон их сколько! Три пачки! А сказал, что мало… Ну и что? Какое тебе дело? Не подарил — значит, не хотел… Взять! Почитаю, потом отдам!

Но как? Сунуть в портфель — невозможно, он стоит в другой комнате, где В. В. расписывает мои положительное качества. За пазуху — будет видно, книжка довольна толстая.

Спортивный азарт, как это часто бывает, заслонил подлость поступка. Мысль работала в направлении «можно-нельзя», но не в этическом, а в техническом аспекте.

Промелькнула даже такая мыслишка: «Мне же нравится проза В. В., я ее люблю, я должен ее прочитать!» Жалкое оправдание.

Оказалось, что этический барьер, связанный с необходимостью сказать неприятную правду в глаза человеку, я преодолеть не в состоянии. А другой этический барьер перепрыгиваю с легкостью!

Тут пришло гениальное решение.

Я схватил с письменного стола большой конверт, сунул в него книгу, запечатал и выбросил в открытую форточку.

Я надеялся, что книга упадет с шестого этажа и зароется в грязный мартовский снег, которые еще лежит во дворе под окнами.

Вот они и соединились, две детали.

Я намеревался, уходя, вынуть книжку из сугроба.

Необычайно довольный своей выдумкой, я вернулся к В. В. Он вытащил листок из машинки и дал мне. Второй абзац начинался так: «Когда Михаил Аркадьевич Светлов рекомендовал меня в Союз писателей, он написал просто: “Прошу принять его в Союз. Он хороший парень”. Я твердо знаю — что позволено Юпитеру, то не позволено быку…»

И дальше шел краткий анализ моей книжки, завершавшийся рекомендацией. Только в положении Юпитера на этот раз был Светлов, а В. В. взял на себя роль быка.

Боюсь, что в данной ситуации я недотягивал до «хорошего парня».

Я не сразу ушел от В. В. К нему пришли гости, и я оказался втянутым в их компанию, но рассказывать об этом не нужно. Это была уже не моя жизнь, и, написав все как было, я не только не достиг бы правды, а уклонился бы от нее.

Настроение у меня почему-то испортилось.

…Когда я вечером вышел из подъезда, то увидел на тротуаре грязный пустой пакет, в котором когда-то была книжка В. В. Она не упала, вопреки моим предположениям, в черный мартовский сугроб, а свалилась на пешеходную дорожку. Возможно, кому-нибудь на голову.

Я представил себе изумление и радость неизвестного пешехода, когда на него с неба упала новая книга замечательного писателя В. В. Я думаю, что легкая травма головы, если она имела место, не омрачила его восторга.

А теперь шутки в сторону.

На следующее утро эпизод с летающей книгой уже не показался мне столь остроумным, как накануне. Мою совесть не утешало даже то обстоятельство, что я не смог воспользоваться краденым. Поразмыслив, я не стал звонить В. В. и каяться в содеянном. Я и сейчас не каюсь, но, написав все «как было», испытываю облегчение.

…Сказать правду, непременно сказать правду— какой бы маленькой она ни казалась; сказать ее, невзирая на стыд и страх, не обращая внимания на чужие мнения и официальные оценки; сказать, ощутив тот самый «выпрямляющий вздох», о котором писал поэт…

Вот мы и добрались до побудительных мотивов прозы «от первого лица» — от «самого первого лица», то есть от лица автора. Большой или малый кусок жизни, прожитый тобою, случается, требует своей фиксации на бумаге, потому что после этого он перестает быть твоим, а следовательно, не мешает жить дальше. Сбывшееся волнует память не меньше, чем несбывшееся — воображение. Поэтому и существует проза воображения и проза памяти.

Это не тот известный жанр, который носит старческое название «мемуары». Это что-то другое.

Размышляя об этом жанре, я стал незаметно для себя именовать его скромным словом «репортаж», имея в виду предельную точность в восстановлении внешних и внутренних событий.

Оказалось, что я уже написал в этом жанре ряд вещей.

Чтобы отличать его от газетного, можно прибавить к слову «репортаж» эпитет «литературный». Итак, последние книги В. В. написаны в жанре литературного репортажа.

Да простит меня автор. Это не более чем рабочий термин.

Почтенные романы и менее почтенные повести пишутся долго. Еще дольше они вынашиваются, как принято говорить. Реальному факту для того, чтобы трансформироваться и попасть в прозу воображения, нужно сначала отодвинуться во времени, потерять свою четкость, притвориться забытым. И тогда в нужный момент он появится не из памяти, а из воображения — как бы с обратной стороны — и займет свое место на странице.

Однако жизнь так стремительна, что «долгая» проза воображения описывает вчерашний день. Я не имею в виду научную фантастику, которая, как правило, не описывает ни вчерашний, ни завтрашний день. Речь идет о «нормальной» реалистической прозе воображения, когда автор выдумывает героев и ситуации, опираясь на жизненные факты.

Как это ни странно, проза воображения отстает от жизни, а проза памяти — идет вровень.

Вот пример. Настоящие повести и романы о войне (проза воображения) появились совсем недавно. Настоящие очерки (проза памяти) появлялись в войну, вслед за событиями.

Поэтому, если мы хотим сказать о сегодняшнем дне — именно о сегодняшнем, не о вчерашнем! — приходится пользоваться в числе других и тем жанром, который я назвал «литературным репортажем».

Добиться правдивости в нем ничуть не легче, чем в прозе воображения, а может быть, и труднее. Искренности, пожалуй, добиться легче.

И все же одно правило, отличное от правил В. В., я оставил для своих репортажей: их герои носят вымышленные имена и фамилии — все, кроме меня.

Потому я и зашифровал В. В. двумя буквами.

Как бы я ни старался писать правду, В. В. и все другие герои останутся лишь литературными персонажами, имеющими весьма отдаленное сходство с реальными людьми. Такими их запечатлела память, но даже в ней они сложнее и богаче. На бумаге остается бледная проекция живого человека — так какое право я имею давать ей подлинные имя и фамилию?

…Рекомендация В. В. возымела свое действие. Двери распахнулись, и я вошел в просторную залу, где танцев, однако, не было и оркестр не играл, так что некому было взглянуть на меня с интересом, разве что какой-то старичок подозрительно оглядел меня и спросил ехидным литературоведческим голосом:

— Что же вы, батенька, лезете не в свою епархию?

Видимо, он имел в виду этот репортаж.

P. S. Написав этот текст, я сделал лишь половину дела.

Вторая половина состояла в том, чтобы показать его В. В.

Случилось так, что через некоторое время мы оказались вместе в Доме творчества писателей в Комарове. И там, выбрав момент, я попросил В. В. прочитать мой новый рассказ.

— Там немного о вас… — сказал я.

В. В. взял пачку листков и удалился к себе.

Я волновался весь вечер.

Наутро в мою дверь постучали. Я открыл.

На пороге стоял В. В. в майке и брюках. В правой руке у него была стопка моих листков, причем держал он ее так, будто собирался бить ею мух.

Мне представилось, что он сейчас хлопнет меня по лбу этой стопкой.