На этот раз он ничего уже не вспоминал и не рассказывал. Наоборот, мне хотелось расспросить его, как она там, что делает, а главное, знает ли он то самое, что знала я уже восемь лет. Я была уверена, что тогда она ему ничего не сказала. Может быть, теперь?.. Все-таки я не удержалась и спросила:
— Все в порядке. Она замужем. У нее двое детей, — сказал он без выражения, и я так и не поняла, знает он или нет.
…И я сразу оказался на какой-то даче, куда мы всем классом уехали в начале июня, чтобы отпраздновать окончание предпоследнего учебного года.
Наша классная руководительница тоже поехала с нами. Тогда ей было двадцать четыре года, как нам с тобою вчера, и она казалась взрослой женщиной, тем более что все мы знали о ее личной драме: она только что развелась с мужем. Теперь я понимаю, насколько она была молода.
Тогда мы играли в прятки в лесу на берегу залива, а вечером лепили пельмени. Мы с тобой с того новогоднего вечера находились в состоянии ссоры, вот уже полгода. Нельзя сказать, что я воспринимал эту ссору трагически; в то время я был слишком занят собой и испытывал лишь некоторое неудобство, когда видел в твоих глазах презрение. Оно мешало и напоминало о себе, как камешек в ботинке, хотя ты умело его прятала, так что в классе мало кто догадывался о наших внутренних делах. Мы не разговаривали, что было довольно затруднительно, учась в одном классе и видя друг друга каждый день. Когда возникала необходимость, мы очень изобретательно, посредством третьих лиц, а именно одноклассников, сообщали друг другу какую-то информацию для сведения. Например, тогда-то состоится первенство города по легкой атлетике, на котором я буду выступать, или ты, допустим, не пойдешь на следующий школьный вечер потому-то и потому-то. Это говорилось кому-нибудь так, чтобы слышала ты или слышал я, и мы, кажется, понимали, для чего нам нужна такая сложная игра. Она продолжала связывать нас тонкой ниточкой, хотя ни я, ни тем более ты не делали попыток помириться.
…Настала моя очередь водить. Я встал у дерева и, уткнув лицо в ладони, громко считал до ста. Когда я оглянулся, лес был чрезмерно пуст. Человек двадцать, включая нашу учительницу, затаились за кустами и деревьями, отчего воздух в лесу был полон сдерживаемого дыхания и смеха. Я крался по прошлогодним листьям, чувствуя, что на мне скрещиваются невидимые взгляды. За спиной уже кто-то мчался к оставленному мной дереву, издавая победный клич; одноклассники, точно куропатки, выпрыгивали из травы, но я не бежал за ними, потому что искал тебя. Я подбирался к тебе безошибочно, как охотничий пес, и наконец увидел. Ты лежала за поваленным деревом, вытянувшись вдоль него в струнку, в спортивном костюме, который обхватывал твою мальчишечью фигурку опрятно и как-то независимо. Все мы тогда занимались спортом — ты гимнастикой, я прыжками в высоту, — и у всех были одинаковые спортивные костюмы голубого цвета с белой полосой на вороте куртки-олимпийки, как она называлась. Я подходил к тебе медленно и смотрел в лицо, пока не встретился с тобою глазами. В тот момент мне хотелось взять тебя на руки и понести по лесу, подбросить вверх и поймать, дотронуться до тебя и долго чувствовать горящее на пальцах прикосновение. Но ты посмотрела на меня с тем же вызывающим презрением, с тем же беззащитным презрением, под которым уже дрожали губы и ресницы.
Я повернулся и пошел обратно. Я рассчитывал, что ты выскочишь из-за спины, обгонишь меня и побежишь «выручаться», но ты встала и так же медленно пошла за мной. Так мы и пришли к дереву, возле которого уже толпились все наши. Никто не крикнул тебе «беги!», одноклассники вдруг замолчали и уставились на нас чуть ли не со страхом. Я шлепнул ладонью по стволу, выполняя формальности, и проговорил твое имя. Вернее, прошептал его, так у меня получилось. После этого я ушел к заливу, не оборачиваясь, и сидел на берегу один, бросая камешки в воду.
А вечером были пельмени… Все наши девочки лепили их, каждая на свой лад, отчего пельмени имели ярко выраженную индивидуальность. Мальчики тем временем разжигали костер и пристраивали к нему эмалированное ведро с водой. Когда вода закипела, мы ссыпали туда пельмени и стали ждать. Первые маленькие пельмени выныривали из воды с испуганным видом и тут же попадали в кастрюлю с маслом. Потом гурьбой всплыли пельмени побольше, а последним был выловлен толстый бесформенный вареник, у которого ушки не скреплялись друг с другом, как у остальных. Этот вареник я запомнил, потому что он предназначался мне.
Твоя подружка Таня, орудуя ложкой, принялась распределять пельмени. На моих пельменях сверху лежал тот самый вареник. Я решил оставить его напоследок. Кажется, я хвастал этим вареником, а Таня как-то нехорошо на меня посматривала.
Потом все стали задумчиво есть пельмени. Я же глотал их один за другим, почти не жуя, пока в моей миске не остался толстый вареник. Я схватил его за ушко, запрокинул голову и забросил вареник в рот…
Было такое впечатление, будто я съел горящий уголек. Я вскочил, отплевываясь, и побежал куда-то, выкатив глаза. Все смотрели на меня с изумлением. Правда, не все, а только мальчики, потому что девочки сразу же торжествующе захохотали, уронив миски на колени. Я нашел воду и стал полоскать рот, булькая, как кипящий чайник. Затем я подбежал к тебе и крикнул: «Дура! Я тебе этого никогда не забуду! Так и знай!»
Я действительно ничего не забыл, но ты не имела к варенику ровно никакого отношения. Об этом я узнал через полчаса от той же Тани, которая сама, по своей инициативе, изготовила и преподнесла мне вареник с перцем. А ты заморгала, испуганно хлопая ресницами, на которых появились мелкие, как искорки, слезы, быстро капавшие в твою тарелку с пельменями.
Ночью я вышел из дома, где в трех полупустых комнатах на матрацах, положенных рядом на полу, спали наши одноклассники. Я сел на пенек в глубине сада, окружавшего дачу. Ее крыльцо было освещено, в саду висела тонкая водяная пыль тумана, сползшего с сопок вместе с особенной ватной тишиной, в которой отчетливо раздавались причмокивающие звуки капель, падавших с веток. Лампочка над крыльцом, окруженная прозрачными радужными кругами, светила издалека, из другого времени, а я ждал тебя. Вдруг к крыльцу подошла моя жена в плаще, с которого стекали струйки воды, и, отряхнув плащ, вошла в дом. Почему она там появилась? Мне кажется, что в ту ночь я мог видеть далеко, точно оказался в стороне от своей жизни и был способен оглядеть ее разом от начала до конца в этом влажном цветном тумане.
Я ждал, что ты выйдешь из дому, и удивился, когда увидел тебя, идущую из глубины сада по мокрой дорожке. Ты не заметила меня и прошла рядом в свой подъезд на улице Марата, пока я перелетал промежуток в восемь лет и снова возвращался в августовский Ленинград с остатками белой ночи, с первыми падающими каплями грозы и твоей фигуркой, скрывающейся в дверях подъезда…
До встречи с Аликом я была один раз сильно влюблена. Меня воспитывали строго, я о мальчиках боялась думать, потому что твердо знала, что еще не время. А когда в шестнадцать лет это время пришло, я все еще думала, что нельзя. Я все время слышала от родителей: нельзя, не ходи, рано. От этого бывает полный разлад с родителями, я видела по своим подругам, которые протестовали и добивались прав. Но я покорялась и становилась только замкнутее.
Я почувствовала, что влюбилась, и очень испугалась. Это тоже была школьная любовь, как у Алика, только мы не учились в одном классе. Он был старше меня на год и уже заканчивал школу.
Мне некому было об этом сказать. Я стала вести дневник, куда записывала мысли и наблюдения. Он, конечно, ничего не знал и не обращал на меня никакого внимания. Мне казалось, что никто об этом не догадывается. Но очень скоро оказалось, что скрыть ничего нельзя.
Я, сама не знаю почему, все время оказывалась где-то неподалеку от него. У него была особенность: красивый голос. Он играл на гитаре и пел. Сам он был неразговорчивый, но вокруг него всегда была компания. Школьное начальство тоже использовало его способности. Он пел на вечерах самодеятельности.
