— Куда едем? — молодцеватый таксист в фуражке и короткой кожаной куртке на молнии появился откуда-то из-за машин, словно сидел там в засаде.

— На Масловку.

— Сколько дашь?

— А сколько просишь?

— Чирик.

— Давно из тюрьмы?

— Сроду не сидел.

— А кто грабить научил?

— Жизнь научила, подруга, — ухмыльнулся таксист. — Так поедем или здесь заночуешь?

— Поедем...

Наблюдать за проносившимися в грязных окнах «Волги» видами покосившихся деревянных домов и монотонных новостроек после прекрасной экзотической Аргентины было одновременно противно и интересно. Все равно как после красочного спектакля из жизни титулованных особ попасть за кулисы и увидеть венценосца в шлепанцах и подштанниках, распивающего бутылку «Жигулевского». Я и раньше догадывалась, что «лицо обновленной Москвы» — отнюдь не воплощение гениального замысла. Но только теперь, въезжая по Ленинградскому шоссе в столицу, я по-настоящему поняла, как уныло и безнадежно это нагромождение бетона, рубленого камня в цоколе, вылинявших от дождя и солнца лозунгов и мутных от снега и грязи стекол. Ужасно вдвойне, ибо выражение человеческих лиц было примерно таким же.

Гармония ущербности...

Моя единственная краса и гордость — однокомнатная кооперативная квартира, купленная на мамины деньги и превратившаяся в ее хронический долг, дохнула на меня, как преданный пес, теплом и радостью. Она только что хвостом не виляла. Все стояло на своих местах, точно и не было этих сумасшедших недель, в корне изменивших мою жизнь. Я скинула пальто, туфли, затолкала в угол чемодан и сумку, забралась с ногами на мою любимую тахту, осторожно потрогала свалявшуюся шерсть старого пледа и вздохнула. Ритм и содержание моей жизни были сломаны резко и болезненно, я разучилась принимать элементарные решения. Например, что теперь делать? Завалиться спать? Идти на работу? Сообщить маме о своем приезде? Позвонить подруге? Заскочить на рынок и купить хоть какую-то еду? Сама себе я напоминала больную в реанимации, разбитую параличом, покинутую близкими и друзьями и осознавшую вдруг, что все прежние радости жизни, все те элементарные вещи, о которых она раньше просто не задумывалась, все те незамысловатые мелочи, из которых и складывалось ровное и, в целом, довольно беззаботное ее существование, стали вдруг совершенно недосягаемы. Как работать, если неохота жить? Как любить, если тебя предали? Как доверять, если никому не веришь?..

Телефон зазвонил неожиданно и властно.

вторялась почти в точности. «Почти» — потому что в холле пребывала еще одна личность — нестарый патлатый чувак, перезрелый плейбой, одетый в линялые синие джинсы и джемпер, скроенный из множества цветных лоскутков. Он сидел чуть в стороне от Андропова на невысоком табурете и внимательно разглядывал свои ногти.

Увидев меня в проеме двери, Великий Пожиратель Южных Плодов на мгновение оторвался от персика, кивнул мне с такой будничностью, словно это не по его монаршему изволеныо меня, как простую бандероль, бросали из конца в конец света, и вернулся к прерванному делу.

— Садитесь, Валентина Васильевна, — сказал «плейбой», указав на кресло.

Презирая себя за все сразу, я села.

— А вам к лицу заграница... — Андропов завершил наконец предварительный ритуал и вонзил в персик явно не искусственные зубы. — Угощайтесь! — он радушно повел рукой в сторону вазы с фруктами.

— Спасибо, я сыта.

— Я хочу представить вам моего помощника, Матвея Ильича Тополева.

«Плейбой» привстал с табурета и церемонно нагнул голову. Я подумала, что ничего хорошего от встречи с этими типами ждать не приходится.

— Юрий Владимирович, разрешите задать вопрос?

— Узнаю профессиональную хватку, — хмыкнул Андропов.

— Так да или нет?

страшном доме. — И я не знаю, сколько продлится это одиночество — год, пять, десять лег, всю жизнь... Ты умница, и тебе не свойственны глупые поступки. Но если ты почувствуешь, что находишься на грани срыва, переведи дух и подумай. Как следует подумай, Вэл, и спроси себя: в чем причина? И ты поймешь, что тебя просто подводят к этому состоянию, с тобой играют, тебя провоцируют...

— Кто из нас русский, Юджин, — ты или я?

— Андропов...»

— Может, вы и меня введете в курс дела? — мой голос казался мне чужим. — Если я написала заявление об уходе по собственному желанию, значит, у меня были серьезные причины?

— Ну, разумеется! — поддакнул Тополев. — Вы намерены написать книгу.

— Книгу, вот как?.. — я постепенно приходила в норму. Еще несколько усилий, еще немного... — Может, подскажете, о чем?

— Охотно, — тонко улыбнулся «плейбой». — Сборник театроведческих эссе. Вы, кажется, даже договор заключили с издательством.

— Ну как же! А потом сразу побежала в редакцию и накатала заявление.

— Вот видите, Валентина Васильевна, как хорошо вы все помните, — Андропов почти завершил очистку второго персика, и было неясно, что именно так порадовало шефа КГБ — моя вернувшаяся память или непрерывная спираль кожуры, стекавшая из-под его холеных рук.

— Юрий Владимирович, а где именно я буду писать свои эссе? — я уже вошла в ритм беседы

— Послушай, ты, говно в костлявой заднице! Ты думаешь, я гам выворачивалась наизнанку, строила из себя то блядь, то праведницу, дрожала под пистолетами цээрушников и общалась с вашими долбаными мордоворотами в смокингах, которых не то что на порог — в совмещенный сортир при кожвендиспансере пускать нельзя из-за врожденного дебилизма после кривых щипцов акушера, — ты думаешь, что все это я терпела для того, чтобы ты тут разыгрывал передо мной майора Пронина, педерастина стоеросовая?! Да кто ты такой, мать твою за ногу, срань инфантильная?! По какому праву ты, гнида, изображаешь передо мной советскую власть и ее карающий меч?! Лучше бы засунул этот меч вместе с вашим вонючим щитом к себе в жопу! Да что ты видел в своей недоделанной жизни, кроме кремлевских пайков, служебных тачек и групповухи в виде вылизывания всех начальников кряду? Ты ж понимаешь, следователь на мою голову!..

Я выдохлась.

В комнате воцарилась гробовая тишина. В глазах Тополева читалось такое изумление, словно он увидел у меня на коленях своего шефа.

— Вы все сказали, Валентина Васильевна? — осторожно осведомился он.

— На сегодня все, — отрезала я и закурила. Наоравшись, я почувствовала необыкновенную легкость в теле, словно меня накачали гелием.

— Тогда до завтра?

— Как угодно... — возможно, это была только иллюзия, но меня не покидало ощущение некото-

— Знаю, знаю! — Тополев ухмыльнулся. — В костлявую задницу. Вы начинаете повторяться — еще один признак усталости.

— Я уже жила на такой вилле. Правда, она принадлежала ЦРУ.

— Ну, поживете теперь на даче КГБ. Вы же любите острые ощущения, не так ли?..

— Мне нужно сообщить матери о своем приезде. Могу я отсюда позвонить?

— Пока это невозможно.

— Почему? Она старая и больная женщина...

— Вашу мать уже поставили в известность, что вы задерживаетесь еще на неделю в Париже. Творческие проблемы...

— А из Парижа хоть позвонить можно?

— Нет. Пока нет.

— Что так?

— Международные линии сильно перегружены и не справляются с заказами. Вы еще из Аргентины послали матери телеграмму о том, что задерживаетесь. Как видите, уважаемая Валентина Васильевна, все предусмотрено. А теперь отдыхайте...

Моя мама умеет читать сны.

Я знаю это от посторонних людей — таких же, как она, усохших учителок мытищинской средней школы, живущих на пенсии, воспоминаниях и нитроглицерине. Мне даже говорил кто-то из них, что займись мама этим делом профессионально (то есть, грубо говоря, за деньги), она могла бы вести вполне обеспеченный образ жизни, не гнуть ночами спину над тетрадками дебилов, излагающих на бумаге впечатления об Онегине как лишнем человеке, и не отдавать ежемесячно половину зарплаты в счет долга за мою кооперативную квартиру.