— Как я могу помочь тебе?
— Скажи Уолшу правду.
— Уолшу?
Это мой босс, заместитель директора ЦРУ по оперативным делам. От него зависит все...
— Это с ним ты беседовал после ресторана?
— Да.
— И ему я обязана отсрочкой?
— Да.
— Что ты сказал ему, чтобы выиграть сегодняшнее утро?
— Не суть важно.
— Это важно! И отпусти плечо, мне больно.
— Извини... — видимо, не зная, куда девать свои длиннющие руки, Юджин скрестил их на груди. — Я сказал Уолшу, что ты честный человек... Что я не знаю всех обстоятельств, которые связали тебя с «конторой», но верю тебе, хоть ты и лгала мне... Что ты мне нужна... Короче, мне кажется, Уолш кое-что понял.
Надо было быть полной чуркой, чтобы не почувствовать искренность этого парня. Я уже устала к тому времени моделировать ситуации, в которых этот цээрушник вешал мне на уши лапшу по заранее утвержденному плану. Он был искренним до нутра — никакой Габен уже не смог бы убедить меня в обратном. В конце концов, у каждой женщины есть свой, сугубо индивидуальный детектор лжи, чертежи и устройство которого, к счастью, нельзя украсть, скопировать и поставить на конвейер. И этот детектор подсказывал мне откуда-то из области сердца, что Юджин говорит правду. Он действительно боролся за меня, один во всем свете. Человек, которого я толком даже не знала, вся близость с которым ограничивалась коротким касанием рук, сражался за меня так, словно я была самым родным ему существом. Я слушала торопливые, сбивчивые фразы Юджина и пыталась мысленно поставить иа его место моего интимного друга, моего редактора, несколько лет делившего со своей заведующей отделом литературы и искусства ее жесткую постель, забиравшего уверенной рукой, как партийные взносы, ее любовь, ее нежность, ее тепло. Ведь и у него наверняка была возможность помочь мне, ведь и у него наверняка был свой Уолш — какой-нибудь сытый выдвиженец из Краснодара или Ставрополя, взошедший на ответственный пост в КГБ через промежуточные этапы в комсомоле и партии по спинам своих несчастных земляков, выполнявших и перевыполнявших планы но заготовке хлеба и ранних овощей. А он сдал меня — легко, не задумываясь, как сдают стеклотару в первом же приемном пункте, и даже не спросил, любовно дохнув на редакционную печать, почему в графе «Командирован(а) в...» оказался экзотический Буэнос-Айрес. Проштемпелевал с такой простотой, словно отправлял меня в Урюпинск. А ему, собственно, ничего и не надо было спрашивать. Он знал, что знать это ему не положено. И не спросил. А Юджин...
— Вообще-то я редко выполняю просьбы малознакомых людей, — сказала я, выбрасывая сигарету из окна тем же приемом, что и Юджин. — Но для вас, сэр офицер, я почему-то готова сделать исключение.
— Smart girl, — выдохнул он и протянул мне новую сигарету: — Закуривайте, гражданка.
Наша машина, расшвыривая колесами гравий и щелкая им по днищу, как пустой ореховой скорлупой, лихо виляла между высоченными деревьями.
— Опять какая-нибудь конспиративная вилла? — спросила я.
— Самая конспиративная из всех — наше посольство.
— За что такая честь?
— Умерь свои амбиции, Вэл, — усмехнулся Юджин. — У парадного подъезда нас никто не ждет. Увы, мы с тобой не дипломаты...
— И, наверное, никогда ими не станем?
— С нашим-то сомнительным прошлым? — фыркнул Юджин.
— Можно подумать, что у всех дипломатов безукоризненное прошлое.
— Вэл, мы приехали...
Я вдруг почувствовала, что у меня отнялись ноги.
— Что с тобой?
— Мне страшно. Ты ничего не хочешь сказать мне?
— Я буду рядом.
— Как и все мужчины, Юджин, ты самонадеян.
— Как и всем женщинам, Вэл, тебе это нравится. Пошли...
Согнувшись пополам, Юджин вылез, обошел «лимузин», открыл мою дверь и протянул руку.
Он сказал правду: небольшая дощатая калитка была совсем не похожа на парадные ворота посольства США в Аргентине. Юджин толкнул ее, и мы прошли по тропинке в низкое подвальное помещение, уставленное стеллажами. Потом было несколько ступенек наверх, длинный полуосвещенный коридор, еще одна лестничная площадка, другой коридор, уже покороче, и выкрашенная белой масляной краской дверь без таблички. Юджин постучал.
— Come in! — пророкотал чей-то бас.
Ориентируясь на этот густой голос, я рассчитывала увидеть очередного здоровяка-янки и потому не сразу заметила маленького человека в черном свитере, из-за горловины которого выглядывал почему-то один угол воротника рубашки неопределенного цвета. Он сидел в шикарном кожаном кресле за столом, заваленным множеством папок. Кабинет был скупо освещен люминесцентным светильником и не имел окон. Тишина там стояла могильная, иод стать моим предчувствиям.
Увидев нас, человек слегка приподнялся, и я убедилась, что рост его вряд ли превышал сто шестьдесят сантиметров — маленький тщедушный мужичок с пегими седыми волосами, неопрятными, свисающими на плечи космами и дряблой желтоватой кожей. Па вид ему было лет пятьдесят пять — шестьдесят, а на деле, возможно, и все сто. В таких случаях судить о возрасте человека можно только после того, как он откроет рот и скажет что-нибудь. А этот говорить не торопился и рассматривал меня, как подозрительное произведение абстрактного искусства, нагло затесавшееся в достойное общество фламандских мастеров.
— Сэр, это мисс Мальцева, — напомнил мне о моем существовании Юджин. Напомнил вовремя, потому что я начала терять присутствие духа под этим пронзительным взглядом.
— Много слышал о вас, мисс, — пророкотал хозяин кабинета на весьма сносном русском языке и показал на стул: — Прошу садиться.
Я села. Юджин остался стоять у дверей, прислонившись к стене.
— Итак? — Уолш уставился на меня внимательно и серьезно, как патологоанатом.
Я беспомощно оглянулась.
— Это сказал я, мисс, а не тот господин, который подпирает стены моего кабинета! — брюзгливо проскрипел Уолш. — Извольте смотреть на меня.
— Я слушаю вас.
— Нет уж, мисс, это я вас слушаю!
— Право, я не знаю...
Я чувствовала себя полной идиоткой. Уолш совсем не походил на типичных американцев: не острил, не улыбался, не делал попыток похлопать меня по плечу и вообще как-то расположить к себе. Совершенно не к месту я вдруг подумала, что Уолш чем-то похож на моего школьного учителя рисования со странной фамилией Голгофов и ущербной привычкой подрифмовывать к именам и фамилиям учеников всякие обидные словечки. Меня, например, он величал не иначе, как «Валентина-дубина», а в хорошем расположении духа — «Валя-краля». Если бы Уолш сказал что-нибудь подобное, я бы не удивилась. Но он молчал и ждал. Я же никак не могла понять, чего хочет от меня таинственный шеф Юджина, карающая рука ЦРУ, человек — судьба Валентины Мальцевой. В голове у меня пронесся вихрь вариантов:
...грохнуться в ноги и зарыдать: «Кормилец ты мой!»
...рвануть на груди блузку с воплем: «Стреляй, гад!»
— Вы что-то хотели мне сказать? — вернул меня к действительности Уолш. — Во всяком случае, этот господин, — он кивнул в сторону Юджина, — намекал именно на такое развитие событий.
— Да. Я хотела сказать, что... — в горле у меня пересохло, и я с ностальгией вспомнила молчуна-водоноса Вирджила. — Я хотела бы что-нибудь выпить...
Ничуть не удивившись, Уолш отъехал на своем роскошном кресле куда-то вправо, нагнулся над маленьким столиком, уставленным стаканами и бутылками, и, не поднимая головы, спросил:
— Виски? Мартини? Водку?
— Простую воду, если можно.
— А чем угощал вас Бердсли?
— Ничем... Он был слишком занят беседой со мной.
— Беседа записывалась? — Уолш вернулся в исходное положение и протянул мне высокий стакан с толстым дном. Кивком поблагодарив, я жадно напилась и тут же испытала жуткое желание повторить эту процедуру, но постеснялась и осторожно поставила стакан на краешек стола.
— Да. У Бердсли был диктофон.
— А где кассета с записью вашей беседы?
— Ее забрал Витяня... ну, Мишин.
