Через неделю после убийства в газетах появились новые заголовки.

И, черт побери, это действительно оказались железные доказательства. Келси даже похолодела, прочтя о фотографиях, сделанных частным детективом, нанятым адвокатом отца с целью добыть убедительные компрометирующие материалы для процесса об опеке. И вот, вместо того чтобы зафиксировать факт прелюбодеяния, детектив стал невольным свидетелем убийства.

Разумеется, он тоже выступал на суде.

Как ни тяжело ей это давалось, Келси продолжала упрямо вчитываться в газетный текст, узнавая о свидетеле, который под присягой показал, что на публике Наоми и Бредли вели себя словно два близких человека. Что Наоми была опытным стрелком. Что ей нравились вечеринки, шампанское и внимание мужчин. Что она и Бредли поссорились как раз накануне гибели последнего и что причиной скандала послужил флирт Алека с другой женщиной.

Потом на возвышение для свидетелей поднялся тот самый детектив – Чарльз Руни. Он сделал около дюжины фотографий Наоми – у грузовика, на ферме, на вечеринках и так далее. Видимо, Руни очень дорожил своей лицензией на частную сыскную деятельность, ибо все его показания были подкреплены документально.

И все эти документы рисовали Наоми как обаятельную, но бесшабашную особу, которая обожала острые ощущения и была только рада тому обстоятельству, что брак с человеком намного старше ее больше ее не связывает. И в ночь убийства Наоми вышла на стук чуть ли не в ночной рубашке и пригласила будущую жертву в дом, зная, что в доме больше никого нет.

Руни не мог сказать с уверенностью, о чем эти двое разговаривали между собой, однако сделанные им снимки и заключения были достаточно красноречивы. На одной фотографии, сделанной через окно гостиной, парочка обнималась и пила бренди. На другой они уже спорили, и Наоми вдруг ринулась на второй этаж. Бредли последовал за ней.

Верный своему долгу, Руни вскарабкался на высокое дерево и направил телеобъектив на окно спальни. Спор продолжался и здесь, и, судя по всему, он стал гораздо более ожесточенным. Наоми ударила Бредли по лицу, а когда он повернулся, чтобы уйти, она выхватила из ящика ночного столика револьвер. Фотоаппарат уловил потрясение, отразившееся на лице Бредли, когда он увидел направленное на него оружие, и ярость Наоми, нажимавшей на спусковой крючок.

Келси долго рассматривала помещенную в газете фотографию и заголовок «ВИНОВНА!» над ней. Потом она сделала несколько фотокопий и, выключив проектор, собрала все свои выписки. Прежде чем здравый смысл успел взять верх над чувствами, она уже набирала номер на панели платного телефона.

– Ферма «Три ивы».

– Позовите, пожалуйста, Наоми Чедвик.

– Простите, кто ее спрашивает?

– Келси Байден.

Послышался короткий сдавленный вскрик.

– Мисс Наоми внизу, в конюшне. Подождите минутку, я соединю вас с ней.

Минуты через полторы Наоми взяла трубку параллельного аппарата, и Келси подумала, что голос ее напоминает тягучий, прохладный мед.

– Привет, Келси. Рада тебя слышать.

– Я хочу поговорить с тобой еще раз.

– Разумеется. Когда тебе будет угодно.

– Сейчас. Мне потребуется около часа, чтобы добраться до «Трех ив». И лучше, если на этот раз мы будем одни.

– Договорились. Я жду.

Наоми повесила трубку и вытерла влажные ладони о джинсы.

– Моя дочь сейчас приедет, Моисей.

– Я так и понял.

Моисей Уайттри – тренер[2] Наоми, самый надежный работник и давнишний любовник – даже не оторвался от родословных и графиков. Он был наполовину евреем, наполовину индейцем-чокто и потому носил длинные волосы, заплетенные на спине в косу, и серебряную звезду Давида на шее. Кровь, что текла в его жилах, представляла собой взрывоопасную смесь, но зато он знал о лошадях все, что только можно было знать. И, за редким исключением, предпочитал лошадей людям.

– Она будет задавать вопросы.

– Да.

– Как мне лучше ей отвечать?

Моисей и на этот раз не посмотрел на нее; впрочем, ему это было ни к чему. Он достаточно хорошо изучил интонации Наоми, чтобы знать, какое у нее при этом лицо.

– Попробуй сказать правду.

– Много хорошего она принесла мне, эта правда!

– Она твоя дочь.

Наоми с легким раздражением подумала, что для Мо все всегда было слишком просто.

– Келси – взрослая женщина. Она не примет меня только потому, что мы с ней родственники. Во всяком случае, меня это разочаровало бы.

Моисей наконец отложил свои бумажки и встал. Он не был особенно крупным мужчиной – всего лишь на несколько фунтов тяжелее и на несколько дюймов выше, чем требовалось, чтобы стать жокеем, а об этом он когда-то мечтал. Впрочем, те времена давно прошли, и в последнее время Моисей немного погрузнел. В ботинках со стоптанными каблуками он был почти одного роста с Наоми.

– Ты хочешь, чтобы она приняла и полюбила тебя, но только на твоих условиях. Ты, как всегда, хочешь слишком многого, Наоми.

Наоми с нежностью прикоснулась ладонью к его обветренной щеке. Она никогда не могла долго сердиться на Моисея. В конце концов, этот человек ждал ее долго и терпеливо, никогда ни о чем не расспрашивал и всегда любил.

– Я знаю. Ты часто мне это повторял, Мо. Просто до тех пор, пока я не увидела ее, я и подумать не могла, что она настолько мне нужна. Я не подозревала, что дочь может так много для меня значить.

– И тебе хотелось бы, чтобы это было не так.

– Да.

Это Моисею было понятно. Он сам слишком долго мечтал о том, чтобы не любить Наоми.

– У моего народа есть поговорка…

– У какого именно?

Моисей улыбнулся. Обоим было известно, что половину пословиц он выдумывает сам, а вторую безбожно перевирает, приспосабливая к своим сиюминутным потребностям.

– Только глупец мечтает впустую, Наоми. Пусть она увидит, кто ты такая. Этого будет достаточно.

– Моисей! – В контору заглянул один из конюхов и, заметив Наоми, сорвал с головы шляпу. – Мое почтение, мисс. Мне не нравится, как Сирень припадает на левую переднюю ногу. Да она у нее и распухла к тому же…

– Сегодня утром она же довольно хорошо бегала и все было в порядке! – Моисей нахмурился. Он нарочно поднялся перед рассветом, чтобы лично проследить за утренними тренировками. – Надо взглянуть.

Крошечная контора Моисея располагалась рядом со стойлами, и в ней вечно пахло застоявшейся лошадиной мочой, однако он предпочитал ее просторной комнате своего предшественника, который устроил свой кабинет в беленом домике возле западного выгона. Моисей часто повторял, что лошадиные запахи для него все равно что французские духи и что он не хочет, чтобы его отвлекали от дел всякие посторонние мелочи.

Сами стойла сияли чистотой, словно первоклассный отель, и были местом столь же оживленным. Залитый бетоном проход между двумя рядами боксов был выскоблен, а на каждом боксе висела эмалированная табличка, на которой золотыми буквами значилась кличка лошади. Подобный порядок завел еще отец Наоми, и, унаследовав ферму, она не стала его менять. Да и пахло в конюшне гораздо приятнее, чем в конторе Моисея. По этому запаху – лошадей, притираний, соломы, зерна и кожи – Наоми очень скучала в тюрьме, и даже теперь, входя в конюшню, она с наслаждением вдыхала этот замечательный будоражащий запах, для нее он был запахом свободы.

Заметив Моисея, лошади одна за другой поворачивали головы и провожали его грустными лиловыми глазами. У него тоже был свой особенный запах, который они признавали и любили. И, как бы он ни торопился, как бы быстро ни шел по забетонированной дорожке, у него всегда было время, чтобы потрепать каждую лошадь по холке или шепнуть пару ласковых фраз.

При их появлении подсобные рабочие не прервали работу. Железный закон – работа превыше всего – Наоми установила уже давно, однако ей все равно показалось, что при виде хозяйки вилы и скребницы в их руках двигались с удвоенной быстротой.