И только обещание, что «завтра Бог будет», успокоило меня.

Бабушка в Киеве научила меня молиться перед сном. Оставшись летом без материнского молока, я заболела кровавой дизентерией. Лечение не помогало. И когда на выздоровление уже не осталось никакой надежды, бабушка, перед смертью, покрестила меня во Владимирском соборе.

Господь милостив, он даровал мне жизнь…

…На следующее утро, встав в своей кроватке, я, не забыв обещанное вечером отцом, напомнила ему: «Где Бог?»

Данное слово надо было держать.

Но о том, чтобы в то время достать, а тем более повесить икону в комнате супружеской пары – комсомольцев, не могло быть и речи. Но слово, данное дочурке, надо было держать. Отец нашел выход: он снял со стены МАТИ портрет Всесоюзного старосты М. И. Калинина и повесил его над моей кроваткой.

Увидев его, я, однако, уточнила: «Это Бог?»

«Бог, Бог», – успокоила меня мама.

Перед сном я неумело крестилась, добросовестно кланялась, упираясь головой и руками в пол, и только после этого ложилась спать в свою кроватку.

С раннего детства отец твердил мне слово «совесть!». Он был очень честным, с каким-то обостренным чувством правды и справедливости. За свою правду отец боролся до конца, был резок, непримирим, вспыльчив, порой несдержан.

В конце сороковых отец, в звании майора, работал заместителем главного врача по хозяйственной части в военном госпитале в Чернево.

Когда начались гонения на врачей, арестовали его фронтового друга хирурга Семена Розенсона, рыжеволосого, голубоглазого еврея.

Отец решил вступиться за своего друга и пошел на прием к политработнику госпиталя полковнику Кареву.

– За что арестовали Розенсона?! – начал он с порога, даже не поприветствовав полковника. – Розенсон не виноват в смерти генерала Глазкова. Он умер от перитонита еще до того, как его положили на операционный стол!

– Розенсон виноват в смерти генерала!

– Это липа! Он даже не дежурил в ту ночь в госпитале!

– Прохницкий! Ты много себе позволяешь! Почему я должен перед тобой отчитываться?

– Да потому что это подло! Розенсон спас сотни жизней солдат и офицеров. Он прошел фронт!

– Ну и что из этого? Не он один прошел фронт.

– А то, что Розенсон честно воевал 4 года, а ты, Карев, отсиживался в это время в тылу. – Отец с ненавистью посмотрел на его разъевшееся лицо с двойным подбородком. – Штабная жирная крыса!

Карев подпрыгнул на стуле.

– Ты пожалеешь об этом, Прохницкий!

На следующее утро отца срочно вызвали в политотдел штаба войск ПВО к генералу Клюеву на Большой Пироговской.

Клюев принял отца нарочито холодно. Он не предложил ему сесть и некоторое время тяжелым взглядом из-под припухших век изучал его. «Сейчас я проучу этого самоуверенного, наглого поляка! Он на всю жизнь у меня запомнит, как надо разговаривать с политработниками!»

Генерал не спешил «снимать стружку» с отца. Он держал паузу, как хороший артист.

Отец смотрел на его обвислые щеки, на мешки под глазами, на живот, упирающийся в стол, на пухлые пальцы, танцующие на столе, и думал: «Пожрать ты любишь, генерал. Да и выпить, видно, тоже не дурак! Всю войну в штабе просидел, штаны протирал, пороху не нюхал! И такой-то меня, побывавшего у самого дьявола в пасти, воспитывать будешь? Ну нет, не бывать этому!»

Отец демонстративно посмотрел на часы: «Прошу прощения, генерал. Меня ждут неотложные дела».

– Молчать, Прохницкий! – Клюев с силой обрушил свой мощный кулак на стол. – Молчать!!! – Он еще раз ударил кулаком по столу.

После допросов на Лубянке отец не выносил окрика. Кровь прилила к его голове.

– Не смейте кричать на меня, генерал!

– Что?! – У Клюева задрожала нижняя челюсть. – Ты нагрубил полковнику Кареву, а теперь мне грубишь?!

– И вы, генерал, и ваш Карев – бездельники! Все политработники – бездельники – и, не попросив разрешения, отец резко повернулся и вышел из кабинета.

– Прохницкий, ты за это ответишь! Ты долго будешь меня помнить! – выкрикнул генерал в спину уходящего отца.

«А что он мне может сделать? Я честно воевал, честно работал, не боюсь я их», – подумал тогда отец.

Единственно, о чем отец искренне сожалел, так это о том, что не смог помочь своему фронтовому другу. Подполковник Розенсон получил 10 лет без права переписки, был отправлен в лагеря, где сгинул бесследно. Место его захоронения не было известно ни жене, ни взрослым дочерям.

После инцидента отца с генералом Клюевым прошло всего три дня. Был воскресный день. Мама приготовила любимые папины щавельные щи. Во входную дверь кто-то позвонил.

– Открой, Болеслав! Это к нам кто-то на обед пожаловал, – сказала мама.

В комнату вошли трое в форме НКВД и двое понятых. Предъявили ордер на обыск. Перевернули в комнате все вверх дном. Из шкафа повыкидывали на пол постельное белье, одежду, обувь. Заглядывали под кровать, лазали на антресоли, внимательно обследовали со всех сторон пианино. И вдруг тот, кто предъявил ордер, будто бы невзначай положил руку на шкаф.

– Нашел! Так и есть! Секретный устав тыла войск ПВО! С какой целью, Прохницкий, вы держите дома секретный документ для служебного пользования?!

– Я не знаю, как он здесь оказался. Я никак не мог принести его домой, так как не имел к нему доступа.

– Прохницкий! Это вы будете объяснять не нам! Вы совершили серьезное служебное правонарушение. И отвечать будете по всей строгости закона.

Отца осудили на 5 лет и отправили в лагеря в Карагандинскую область.

Мы с мамой жили очень трудно. За работу в парикмахерской косметичкой она получала копейки, которых не хватало на еду. После работы вечерами мама ходила по квартирам своих клиенток и красила им брови и ресницы урзолом. Домой она приносила мелочь, сложенную в узелок из носового платка. На следующий день на эти заработанные деньги мама покупала в гастрономе пачку пельменей или двести граммов вареной колбасы.

…Отца выпустили по амнистии, после смерти Сталина, да и «секретный» документ был к тому времени «рассекречен».

Отец вернулся совсем другим человеком, от непотребной лагерной пищи болели желудок и печень, от подъема тяжестей болела спина, от сырого холодного карцера, куда его часто бросали за строптивый характер, развился полиартрит, от ударов кастетом по голове на Лубянке – нечеловеческие головные боли. Он потерял сон. Его нервы были расшатаны до предела. От каждого звонка в дверь он вздрагивал и просил маму: «Не открывай! Кто это может быть в это время?!»

Целыми днями он лежал на диване, отвернувшись к стене. Работать он не мог. В свои сорок пять лет он был больным, искалеченным человеком. ОНИ сумели его сломить.

Однажды он сказал: «Мне повезло, что умер этот усатый палач. Я бы сидел до звонка».

С этого дня мы с отцом стали чужими.

Я – дитя своего времени, воспитанная на принципах и устоях «самого могучего и справедливого государства в мире». Я испытала первое сильное потрясение в своей жизни, когда в раннее мартовское утро 1953 года услышала голос Левитана: «Дорогие соотечественники, товарищи, друзья! Наша партия, все человечество понесло тягчайшую, невозвратимую утрату. Окончил свой славный жизненный путь наш учитель и вождь, величайший гений человечества Иосиф Виссарионович Сталин». По дороге в училище я плакала. Плакали люди на улице, в автобусе, в метро.

На лицах многих была растерянность. В душах – страх: «Как же теперь мы будем жить без Него?..»

Во дворе возле училища толпились ученики и педагоги. Занятия в этот день были отменены. На 9 марта был объявлен траурный митинг. Я прочитала стихотворение, которое за одну ночь выучила наизусть: