– Не спать, Прохницкая, не спать!

Следователь с «хитрой мордочкой» промучил ее до шести утра. В шесть часов пришел «квадратный».

Мама покормила меня последний раз. Больше молока у нее не было.

Я, довольная и повеселевшая, играла со своим бубликом, раскачивая его на ленточке словно маятник часов. Увидев «квадратного», я улыбнулась ему, как старому знакомому и, продолжая раскачивать бублик, объяснила ему: «Тиса!»

Шли вторые сутки маминых мучений. «Квадратный» помолчал несколько минут и, произнеся многозначительно: «Так, так…» – начал задавать одни и те же вопросы.

Я, проголодавшаяся, громко кричала. Но мама будто не слышала ничего. Она очень хотела спать. Глаза ее слипались, тяжелая голова падала на грудь, мысли путались, и все происходящее было каким-то смутным, как бы ненастоящим. Ей казалось, что руки и ноги стали большими и легкими и она, словно надутый шарик, висит в воздухе.

– Не спать, Прохницкая, не спать! – озверело заорал «квадратный».

Мама вздрогнула, как от удара хлыста.

Она открыла глаза: на ее руках спящая дочь, за столом – «квадратный». «Почему не плачет дочь? – встревожилась мама. – Она, видимо, ослабла без еды. А у меня нет молока. Бублик! Наше спасение – бублик!» – осенило маму.

С трудом шевеля пересохшими губами, она попросила «квадратного»: «Дайте попить».

Тот плеснул в стакан из графина теплую затхлую воду.

Мама смачивала в воде кусочки бублика, а я с жадностью их ела. Недоеденный кусок бублика я протянула маме: «На!»

Применяя бесчеловечную пытку голодом и лишением сна, НКВД «выбивали» нужные им показания и признания из арестованных.

Однако, сменяя друг друга каждые 12 часов, изнуряя маму голодом и лишением сна, два следователя следственного отдела Лукьяновской тюрьмы так и не услышали от мамы того, что им нужно было услышать.

«Оставалась одна последняя, но очень болезненная точка, на которую если нажать как следует, то, несомненно, последует нужный нам результат, – решил „квадратный“. – Это – дочь Прохницкой. Мать сделает все, чтобы сохранить своего ребенка».

«Квадратный» наклонился над мамой. «За сокрытие фактов, за соучастие в шпионаже вашего мужа вы сегодня же будете отправлены в тюрьму на Лукьяновку. Вашу дочь мы сдадим в детский приемник».

– Повторите, куда вы сдадите мою дочь?

– В детский приемник. Там из нее вырастят достойного члена нашего общества, – он протянул свои мясистые руки с квадратными пальцами и схватил меня. Я заплакала.

– Не дам! Не дам! Не дам! – закричала мама, пытаясь вырвать меня из рук «квадратного».

Но «квадратный» крепко держал меня. Мама понимала, что силы неравны, и тогда она, как разъяренная львица, впилась в ненавистную руку «квадратного». Тот взвыл от боли, однако меня из рук не выпускал. Но мама до тех пор не разжала зубы, пока «квадратный» не отдал меня ей. Он достал из аптечки йод: «Ну, сука, ты дорого заплатишь за это».

Мама судорожно прижимала к себе маленькое теплое тельце. Нервы ее явно сдали. Она плохо владела собой. Ее начало трясти. На голову что-то давило и в ней калейдоскопом проносились хамство, грубость, оскорбления следователей. Эти мучения длились уже двое суток. А ведь это будет продолжаться снова, а защитить ее некому. И тогда она, как в детстве, когда бывает больно или страшно, изо всех сил закричала: «Мама! Мамочка!»

Этот крик отчаянья, словно звериный рев, пронесся по кабинету и вырвался в коридор. Дверь кабинета приоткрылась, и в ней показалось серое помятое лицо энкавэдэшника с двумя шпалами в петлице. Начальник распорядился: «Это что за крики? Чтоб потише было!»

– Шпионская подстилка, психопатка, – прошипел следователь, – бешеная… Но мы с тобой еще встретимся.

Взяв с мамы подписку о невыезде из Киева, в половине пятого утра «квадратный» выкинул нас на улицу.

Мама уехала в Москву на следующий же день. Она надеялась, что арест Болеслава был недоразумением, что во всем уже разобрались и он ждет ее в их маленькой комнатке общежития МАТИ в Долгопрудном.

Меня мама оставила у бабушки. Во избежание каких-либо осложнений с законом мама уезжала не из Киева, а из Дарницы.

Но ни дома, ни на работе отца не было. Мама узнала, что он был арестован еще в июле, прямо на улице возле МАТИ, куда утром шел на работу.

Все это время в подвалах НКВД на Лубянке из него «выбивали» признание в том, что он – польский шпион.

Метод был один и тот же: два следователя попеременно допрашивали отца, сильно били, лишали сна и еды.

Один следователь бил его толстым резиновым прутом, завернутым в газету. Он бил по спине, икрам, пяткам, почкам, в пах.

Другой следователь, «гориллообразный», бил отца черной кожаной перчаткой, в которую был вложен кастет, в голову. В день ему давали 300 г черного хлеба и воду. Спать полагалось только 3 часа.

«Гориллообразный» следователь вел очередной допрос. Сегодня он был явно не в духе. Даже на расстоянии от него разило перегаром. «Гориллообразный» подошел к отцу и некоторое время молча смотрел на него. Затем ударил отца в голову кожаной перчаткой.

Отец упал со стула на пол.

– Поднимайся, польская сволочь! Лазутчик! – Следователь пнул в лицо отца сапогом. Отец с трудом поднялся: голова кружилась, в ушах звенело. Он знал, что одним ударом «гориллообразный» не ограничится.

Следующего удара он решил не ждать. «Я убью этого зверя. Все равно ведь меня расстреляют».

Отец стоял, слегка покачиваясь, и исподлобья в упор смотрел на следователя. Глаза его были неподвижны. В них было столько ненависти, ярости и решительности, что следователь вышел из-за стола, встал у двери и заорал: «Сесть на место!» Отец продолжал стоять: «Боишься, негодяй, и правильно делаешь», – подумал он. Отец схватил со стола тяжелый граненый графин с водой и с силой запустил его в голову следователя. Тот, однако, сумел увернуться. Графин вылетел в коридор, разбился вдребезги, и у ног проходившей государственной комиссии разлилась большая лужа.

Один из них, старший по званию, заглянул в кабинет.

– Что у вас здесь происходит?

– Разрешите доложить, – следователь вытянулся по струнке.

– Я хотел бы выслушать подследственного.

Отец молча поднял рубашку и показал кровавые рубцы на теле и ссадины на голове.

Старший из комиссии вытащил из перчатки кастет.

– Вы свободны, – сказал он следователю и, обратившись к отцу, объяснил: – Наша госкомиссия создана по указанию товарища Сталина для расследования массовых арестов наркомом внудел Ежовым. Мы разберемся. Рассказывайте, товарищ Прохницкий…

Больше на допросы отца не вызывали. Через два месяца его выпустили. Отцу повезло. Его не постигла трагическая участь многих безвинно арестованных и расстрелянных.

Благодаря проверочной государственной комиссии, созданной хитрым кремлевским горцем, чтобы отвести от себя следы своих зверских злодеяний и переложить всю вину на Ежова, отцу удалось избежать расстрела.

Домой отец вернулся в ноябре. Некогда ослепительно-белая летняя форма гражданской авиации, в которой летом отец провожал нас с мамой в Киев, была серо-грязной и болталась на нем, как на вешалке. Он был очень худ. Глубоко запавшие глаза, отросшие длинные волосы и борода изменили его до неузнаваемости.

Отца восстановили на работе в МАТИ. Они с мамой зажили прежней жизнью.

Под Новый год бабушка привезла меня из Киева.

Пока я жила у бабушки, я отвыкла от мамы и называла ее Валя. В первый же вечер я устроила родителям «концерт». Я вылезала из кроватки и, взъерошенная и красная от слез, что-то пыталась сказать сквозь рыдания и очень сердилась, что меня не понимают. Никакие уговоры на меня не действовали, я упорно требовала своего.

Наконец родители с трудом сумели разобрать мой «монолог»: «Не буду спать у Вали. У Вали нету Бога».