— Да рановато еще, — со вздохом отозвался Роберт, раздавливая очередной хрупкий кристалл.

— Все нормально, я не устал! — поспешно заверил всех Отс. — Идем, как обычно!

И сани опять поползли по острым ледяным «иглам». Лоуренс больше не останавливался, но спотыкаться и хромать начал еще сильнее. Однако о помощи Отс попросил только вечером, в палатке, когда попытался переобуться в ночную обувь — снять сапоги ему не удавалось никакими усилиями.

— Господи, Лоуренс, ну что же вы молчали-то весь день?! — ахнул Скотт, когда их с Уилсоном совместными усилиями сапоги были сняты, и все увидели лилово-красные обмороженные ступни Отса.

— Да это все из-за прошлой ночи, слишком холодно было… — виновато пробормотал тот, чуть заметно кривясь от боли. — А у меня ночная обувь тесноватая… Но вы не беспокойтесь, я их сегодня как следует укутаю и завтра смогу идти.

Уилсон, обрабатывая распухшую багровую кожу на его ногах, был уверен, что ни идти, ни даже просто надеть на следующий день дневные сапоги Отс будет не в состоянии. Однако утром, выпив чашку слабо подогретого какао, Лоуренс хоть и с трудом, но натянул оба сапога и несколько раз повторил, что ему не так уж и больно и что он повезет сани наравне с остальными. И он действительно шел в упряжке, изредка пошатываясь, но сохраняя тот же темп, в котором друзья шли накануне, а на вопросы о самочувствии неизменно отвечал, что у него все хорошо. Только на привалах он с трудом забирался в сани, приваливался спиной к ящикам и подолгу сидел неподвижно с закрытыми глазами, приходя в себя, лишь когда ему протягивали еду и чашку с чаем. А по вечерам все более робким голосом просил помочь ему разуться и все сильнее комкал в кулаках края спальника, когда Уилсон перевязывал его посиневшие ноги.

— Не беспокойтесь, я вас не подведу, — повторял он при каждом удобном случае.

Керосин, который они везли с собой, закончился, когда до спасительного склада, по подсчетам Скотта, оставалось еще два или три дня — после очередной особенно морозной ночи путешественники заглянули в ящик с топливом и обнаружили там вместо банок одну лишь резко пахнущую оловянную труху. В тот же день они, стараясь идти хоть немного быстрее, сбились с пути и заметили это лишь под вечер. И пока Роберт, сверяясь с компасом, пытался найти новую кратчайшую дорогу к складу, поднялся ветер, и снова началась метель.

Расставив палатку под боком у саней и спрятавшись в ней от колючих снежных игл, четверо друзей долго сидели молча, даже не пытаясь развернуть спальные мешки или достать еду. Но сидеть неподвижно было слишком холодно, и, в конце концов, они все-таки расстелили свои меховые «постели» и втиснулись в них прямо в сырой от снега верхней одежде.

— А ребята из нашего полка мной бы гордились… — неожиданно сказал Отс, ни к кому не обращаясь. — Да они и будут гордиться — если узнают… Мать вот только жаль… — добавил он, закрывая глаза и, как показалось молча слушавшим его товарищам, уже не рассчитывая открыть их следующим утром.

Тем не менее, утром они проснулись все вместе и опять долго лежали молча, слушая, как за тонкими палаточными стенками свистит вьюга, и наблюдая, как сами стенки вздрагивают от резких порывов ледяного ветра. Каждому было ясно: о том, чтобы выйти из палатки и продолжить путь, не могло быть и речи — они лишь заблудились бы еще больше. И они продолжали лежать, надеясь, что пурга скоро кончится, и в то же время страстно желая, чтобы она не кончалась как можно дольше, даря им лишние минуты отдыха.

А потом Лоуренс Отс вдруг принялся стаскивать с себя спальник. И прежде, чем остальные успели сообразить, что происходит, он уже подполз к выходу из палатки и начал разматывать тщательно завязанный брезентовый «коридор».

— Пойду пройдусь. Ненадолго, — быстро ответил он на так и не прозвучавший вопрос. Трое оставшихся в палатке полярников почти одновременно дернулись в его сторону, но затем, так же одновременно, переглянулись и отрицательно покачали головами. В раскрывшемся на мгновение выходе из палатки промелькнул стремительный снежный вихрь, и несколько снежинок, залетев внутрь, осели на брезентовом полу и спальниках.

— Он — очень смелый и достойный человек, — твердо произнес Скотт, не сводя глаз с выхода, за которым исчез Лоуренс.

Пурга кончилась через день. Путешественники двинулись дальше, уже плохо понимая, куда и зачем они идут. То одному, то другому приходила в голову мысль о том, что Эдгара и Лоуренса теперь будут всячески превозносить за их самоотверженность, а всем выжившим придется терпеть косые взгляды и оправдываться, и избавиться от этой навязчивой идеи не было никакой возможности.

Через день все трое, не сговариваясь, уселись писать письма своим близким. У Боуэрса и Уилсона они получились не слишком длинными: Берди просто попрощался с матерью, а Эдвард — с женой. Роберт же решил, что последние письма родным не должны ограничиваться красивыми словами прощания и заверения в любви, и полночи просидел с тетрадью в руках, объясняя Кэтлин, каким она обязана вырастить их сына, и разрешая ей снова выйти замуж за честного и достойного человека. Дописав это письмо, он подумал, что ему следует так же написать о подготовке экспедиции — ведь теперь о нем могли подумать, что он закупил плохое снаряжение и недостаточно керосина, и именно это стало причиной смерти всего полюсного отряда. Этого никак нельзя было допустить, и следующим вечером Скотт снова писал: он объяснял, что ни поставщики продуктов и полярного снаряжения, ни организаторы экспедиции ни в чем не виноваты и что неудача с открытием полюса и смерть пятерых человек — это всего лишь трагическое стечение обстоятельств, в первую очередь, слишком морозная погода с сильными снежными бурями. Потом были письма остальным родственникам и ближайшим друзьям — каждый вечер Роберт подробно описывал случившееся кому-нибудь из значимых для него людей и ужасно жалел, что замерзшие пальцы едва удерживают карандаш, неровные строчки наползают друг на друга, а разобрать некоторые слова можно, только приложив большие усилия.

В одну из ночей, во время вновь усилившейся пурги, он писал Джеймсу Барри и закончил письмо почти под утро. Отложив карандаш и тетрадь в сторону, Скотт попытался залезть в спальник и оглянулся на лежавших рядом товарищей, опасаясь разбудить их громкими шорохами. И внезапно понял, что с ними что-то не так. А потом сообразил, что именно: оба его спутника больше не дышали.

«Ну, вот и все», — с каким-то странным, неожиданным для себя безразличием подумал начальник экспедиции. Он не стал забираться в спальный мешок, а просто лег на него сверху и закрыл глаза.

Роберту все-таки суждено было дожить до следующего утра. Он почувствовал, что оно наступило, несмотря на то, что солнце по-прежнему светило одинаково ярко круглые сутки, а в палатке все время стоял одинаковый полумрак. Некоторое время Скотт молча смотрел, как оно просвечивает сквозь брезентовый потолок, а потом снова закрыл глаза и вдруг с удивлением понял, что ненавистный холод, так долго впивавшийся в его тело тысячами игл, куда-то исчез. Наоборот, непонятно откуда к нему пришло легкое, но такое приятное тепло…

…Он был дома, в Аутсленде, мать гуляла с ним и с Кэтрин по окруженным деревьями аллеям, а потом, уступив настойчивым просьбам дочери, разрешила им немного побегать самостоятельно. Они долго гонялись друг за другом среди аккуратно подстриженных кустов, а потом вдруг испуганно замерли на месте: в траве, прямо перед ними, лежала большая растерзанная птица. Скорее всего, она стала жертвой кошки, которая испугалась детей и сбежала, не успев съесть свою добычу. Кэт запричитала, заплакала и тут же принялась искать какую-нибудь палку, чтобы выкопать для птицы могилу, а Роберт так и остался стоять в стороне, с ужасом глядя на разбросанные вокруг перья и перепачканную кровью траву. И ненавидя себя за то, что он не может подойти к птице ближе и помочь сестре.