Типичный английский помещик, Реджи занимался спортом, играл в крикет. Для меня это было чем-то совершенно новым, не имевшим места в моей жизни и абсолютно безынтересным. Реджи не имел титула, но его состояния хватило даже на то, чтобы впечатлить мою маму. Его семейство сделало деньги коммерцией. Всего поколение назад они торговали текстилем, и этот факт, бесспорно, немного портил его репутацию. Или, вернее сказать, портил бы, будь на моем месте какая-то другая женщина. В моем же случае мама с готовностью закрыла глаза на это досадное обстоятельство.
Реджи был высок, широк в плечах и хорош собой. Шатен, он небрежно причесывался на прямой пробор, его кожа имела красноватый оттенок. Чуть неправильный прикус он скрывал под жесткими усами. Я знала, что никогда не полюблю его так, как Лео. Знала, что никогда не смогу так же разговаривать с ним, смеяться и шутить. Реджи даже в молодости не отличался особым чувством юмора, и я быстро привыкла держать свои острые, саркастические замечания при себе, иначе рисковала провести полвечера, растолковывая их.
Он сделал мне предложение во время нашей лодочной прогулки по Айзис в июле после Дня поминовения. Звучало оно в духе Реджи:
— Здорово мы с вами плывем, как вы думаете?
— Да, пожалуй.
— А что, если нам с вами так и плыть вместе по жизни? Ну, я о том, чтобы пожениться. Вы меня понимаете?
— Ну что ж, можно и пожениться.
— Отлично!
Несмотря на комичную сжатость этого диалога, я была тронута. Он по крайней мере попытался быть поэтичным, и по тому, сколько раз Реджи повторял этот обмен репликами друзьям, я поняла, что он собой очень гордился.
Мы поженились в сентябре, по моему настоянию — в Вестминстерском аббатстве, а не в соборе Крайстчерча. За два дня до венчания (замысловатая церемония, скорее позабавившая меня, чем завладевшая моим вниманием, к которой я отнеслась как к своему прощальному подарку маме) Лео прислал мне брошь в виде маленькой бриллиантовой подковки на счастье. Я приколола ее к своему свадебному платью из серебристой парчи и белого сатина. Эту брошь я ношу и по сей день.
Реджи, далекий от ревности, гордился, что принц такого высокого мнения о его невесте, что даже прислал ей личный подарок. Он так благоговел перед королевским домом, что, думаю, не стал бы возражать, если б Лео — или лучше сам принц Уэльский — предложил ему лишить меня девственности в первую брачную ночь. Реджи, наверное, даже вырезал бы объявление об этом знаменательном событии из «Таймс», а комнату после той славной ночи оставил бы в ее первозданном виде.
Мистер Доджсон тоже прислал мне свадебный подарок — маленькую акварель с изображением двора Том-Куод. Двор был передан очень точно, и я не видела причин скрывать ее в отличие от многих других свадебных подарков. Эта акварель сейчас красуется на стене моей спальни.
Через год Лео женился на довольно блеклой принцессе с европейской периферии. Свою первую дочь он назвал Алисой, а я своего второго сына — Леопольд Реджинальд, хотя мы звали его Рекс. За два месяца до рождения своего второго ребенка, сына, Лео во время пребывания во Франции, упав, умер от внутреннего кровотечения. Мистер Дакворт был так великодушен, что тотчас телеграфировал мне — еще до того, как я прочитала об этом в газетах.
Узнав о смерти Лео, я заперлась у себя в спальне от Реджи и мальчиков с их безмятежной гармонией. Они и понятия не имели, что в это время солнце упало с небес. Ибо даже зная, что никогда больше не увижу Лео, я все же каждое утро просыпалась с мыслью о том, что он существует на этой земле, что, пробудившись, видит тот же розовый рассвет и спит подтем же ночным небом. Мы редко писали друг другу, а когда такое все же случалось, то наши послания всегда были крайне учтивы и официальны. Тем не менее я постоянно ощущала его присутствие в своей жизни и знала, что и он все время чувствует меня. Рассматривая какую-то картину, читая книгу, наблюдая за редкой птицей или любуясь прекрасным цветком, я знала, что он воспринимал бы все это точно так же, как я. Наши сердца бились в унисон. Я жила и наслаждалась жизнью только потому, что делила ее с ним.
После смерти Лео я лишилась части своей души. Именно так, по-другому и не скажешь. Реджи мог держать меня в объятиях, целовать, заявлять о своем супружеском праве на меня — и я никогда не могла упрекнуть его в недостатке нежности, — но никогда он не был частью меня, как Лео. Когда Лео покинул этот мир, меня стало меньше.
Не хочу, чтобы создалось впечатление, будто я была совсем равнодушна к Реджи. Вовсе нет, я хорошо относилась к нему. Он был последовательной личностью. Его единственным недостатком являлось то, что он не Лео. Человек мягкий, Реджи редко давал повод для ссор. Но если временами потворствовал своим слабостям, как и большинство мужчин его сословия и поколения, то по крайней мере старался делать это незаметно и потом всегда заглаживал свою вину поездкой к ювелиру, с которым мы хорошо друг друга понимали. (Реджи, к сожалению, не мог похвастаться хорошим вкусом. Вообразите, однажды он купил мне кольцо с бирюзой! Мистер Соломон, однако, вскоре научился склонять его к менее вычурным драгоценным камням, например, к аметистам и изумрудам.)
Мне почти не на что жаловаться. Бог свидетель, я была не самой нежной женой, но благодарность моя Реджи за то, что он спас меня, поистине безмерна.
Ибо в конечном итоге не кто иной, как он похитил меня из Оксфорда и умчал в Страну чудес, где меня знали лишь под одним именем — миссис Реджинальд Харгривз. Реджи принадлежали сто шестьдесят акров земли и добротный загородный дом, Каффнеллз, в деревне Линдхерст, в самом центре Хэмпшира. Дом располагался на покрытой буйной растительностью плодородной земле. С верхнего этажа дома открывался вид на Солент. У нас имелось даже маленькое озеро с рыбой. Во время летних каникул мальчики любили жить там в разбитом ими лагере, самостоятельно разделывали и жарили рыбу себе на завтрак.
Сам дом оказался гораздо роскошнее, чем даже могла желать мама, хотя, увидев его в первый раз, она лишь фыркнула и сказала, что для меня это совсем неплохо. Не скрою, я втайне злорадствовала, показывая ей двухэтажный особняк из светлого камня, балкон, тянущийся вдоль всего верхнего этажа, огромную оранжерею, впечатляюще широкую лестницу, бильярдный зал, библиотеку, громадную столовую с высокими потолками, гостиную, украшенную фризом работы итальянского художника. И все это я получила лишь за согласие выйти замуж за человека, которого не любила, но который в конечном итоге оказался единственным, кто сделал мне предложение.
В общем и целом сделка вышла выгодной для нас обоих.
Я управляла большим хозяйством — наконец-то и я смогла похвастаться проблемами с собственными слугами! — и это занимало большую часть моего времени, чему я даже радовалась.
В Линдхерсте жизнь протекала очень спокойно; дни, казалось, шли медленнее, чем где бы то ни было. Вместо оксфордского неумолкаемого жужжания голосов здесь словно бы стоял сомнамбулический храп. Если кому-то вдруг приходила охота поразмышлять над прошлым, настоящим и будущим, то времени здесь на это хоть отбавляй.
Я не была склонна к подобным размышлениям, а поэтому с жаром занялась превращением Каффнеллза в веселый, бурлящий центр культуры и светской изысканности, пытаясь превзойти мамины достижения в Крайстчерче. Она могла пригласить струнный квартет играть на лестничной площадке дома декана. У меня оркестр играл в оранжерее. Музыканты, как эльфы, скрывались между освещенными деревьями. Мама развлекала королеву за чаем. Я в Каффнеллзе с наслаждением демонстрировала гостям комнату, обставленную и отделанную исключительно золотом — там была позолоченная мебель, золотистые парчовые занавески, ковры, — в которой провел одну ночь король Георг III и которая после этого осталась в неприкосновенности, чтобы и будущие поколения могли прикоснуться к высокому.
Мама довольствовалась организацией лодочных прогулок по Айзис, а я однажды снарядила украшенную фонариками шхуну для путешествия по Соленту в «летнюю ночь». Гостей я попросила нарядиться шекспировскими персонажами, а кульминацией вечера явился полуночный пикник на острове Уайт. Этот вечер впечатлил даже Ину. Она, по собственному настоянию, все-таки нарядилась Титанией,[10] хотя походила не на бесплотную королеву фей, а скорее на пухлую пчелку.
