«Алиса, — нежно проговорил мужчина в цилиндре. — Алиса, будьте счастливы. Будьте счастливы со мной». — «Конечно, — ответила я, радостно вздыхая. — Конечно».

— Алиса! — Я почувствовала у себя на лбу теплое дыхание, жесткую ткань под моей щекой. — Алиса, милая! Алиса, проснитесь. — На моих плечах лежала чья-то рука, которая слегка меня потряхивала.

Не губы ли я почувствовала на своих волосах? Я глубже и глубже прятала лицо, не желая расставаться со сном.

— Алиса, проснитесь! — вновь раздался голос.

Я с трудом открыла глаза. Передо мной, совсем рядом с моим, было его лицо, большое и розовое. Мягкие каштановые волосы вились над ушами, покрасневшие от солнца щеки осеняли ресницы, на верхней губе протянулась едва заметная полоска пота. Дыхание мистера Доджсона было теплым, чуть кисловатым, что не вызывало у меня, однако, отвращения, а напротив, это дыхание делало происходящее реальным, слишком реальным для сна и подчеркивало его принадлежность мужчине.

Пока я вглядывалась в лицо мистера Доджсона, его губы шевелились, повторяя не то вопрос, не то мое имя — не важно что, итог был один: в моих пылающих ушах зашумели волны прибоя, заревели мощный водопад и горная река одновременно. Мои глаза не видели ничего, кроме его глаз, его носа, пушка на его щеке.

Руки грациозно вытягивались, губы двигались, чтобы найти и дать единственно возможный ответ.

Мужчина, который считал себя ребенком, и девочка, воображавшая себя женщиной, в один знойный летний день повернулись друг к другу. Они думали только друг о друге и ни о чем больше, включая сестру, которая молча сидела напротив, наблюдала за всем происходящим и все запоминала.

Однако ни для кого из них время не стояло на месте. Поезд прибыл на станцию, где его ждали другие люди.

С резким толчком, с лязгом, последним тонким одиноким свистком, пронзившим воздух, заставившим всех вздрогнуть, поезд остановился.

Через год с утренней почтой я получила рукопись в зеленой кожаной обложке — «Приключения Алисы под землей». Я открыла тетрадь и увидела посвящение «Рождественский подарок милому ребенку в память об одном летнем дне», написанное весьма витиеватым почерком. Первая глава начиналась со слов: Алиса начала уставать сидеть с сестрой на берегу реки…

Я открыла последнюю страницу. В конце текста, под заключительным абзацем, в рамке из цветов и виньеток я увидела свою фотографию, вырезанную и приклеенную сюда из снимка покрупнее. Это была не я нынешняя и не та Алиса, его девочка-дикарка.

В рукописи оказался мой портрет в платье с высоким воротником, сделанный, когда мне исполнилось семь лет. Я посмотрела на эту девочку с темными кругами под глазами, с невинным взглядом, решительным подбородком, жиденькими волосами, как у мальчишки, и совершенно не узнала ее.

Я захлопнула книгу, отнесла наверх к себе в комнату и спрятала в ящик стола.

И потом очень долго ее не открывала.

Оксфорд, 1875

— А правда, вы та самая Алиса из Страны чудес?

— Думаю, вы сами знаете ответ на свой вопрос, Ваше Высочество.

— Не называйте меня так.

— Думаю, вы сами знаете ответ на свой вопрос, Леопольд.

— Нет, ну произнесите же, произнесите то, что я хочу услышать.

— Думаю, вы сами знаете ответ на свой вопрос. — Я покраснела и сделала паузу, затем, опустив глаза на свои изящно сложенные на коленях, затянутые в перчатки руки, прошептала: — Лео.

— Вот так-то лучше. — Он накрыл мою руку своей, с длинными тонкими пальцами в перстнях с драгоценными камнями и с изображением герба, рукой белой и мягкой, словно рука ребенка. И тем не менее в ней чувствовалась сила. Сила владыки.

Читавший лекцию мистер Рескин прервался, взглянул на нас из-под кустистых бровей и, погладив подбородок, продолжил:

— Дерзость и праздность стали лозунгом английских художников.

Я поспешно высвободила руку из-под ладони того, кто ею завладел, — Его Королевского Высочества принца Леопольда, который, хмуро сдвинув брови, пристально взирал на меня круглыми голубыми глазами с длинными золотистыми ресницами.

Несколько минут мы сидели, притворяясь, будто внимательно слушаем мистера Рескина. Тот теперь почти все время жил в Оксфорде и в качестве старшего преподавателя искусствоведения, приглашенного из Школы изящных искусств Слейда в Лондоне, читал свои знаменитые лекции. На сей раз это была первая из серии лекций, посвященных двенадцати речам сэра Джошуа Рейнолдса.[6]

Выступления мистера Рескина собирали массу слушателей и часто проводились в громадном помещении театра Шелдона или в Британском музее. Однако данная лекция предназначалась исключительно для студентов, и поэтому на сей раз мистер Рескин выступал в большой аудитории Университетских галерей — бесконечные ряды жестких дубовых скамей и поблескивавшие на стенах газовые лампы.

Я сидела на одном из задних рядов переполненного зала. Казалось, с каждым годом Оксфорд принимал все больше и больше студентов. Великобритания переживала беспрецедентный период мира и процветания: после Крымской кампании 1856 года мы забыли про войны, и молодые люди, избравшие военную карьеру, наверное, не видели для себя будущего.

Женщин в университет, конечно, не принимали. Однако все большее их число старалось посещать лекции, особенно выступления мистера Рескина. Несмотря на демонстрируемое мистером Рескином на публике недовольство подобным новшеством («Видеть не могу эти нелепые костюмы в отвратительную зелено-фиолетовую клетку, так любимые многими дамами, не говоря уж о шляпках с мертвыми птицами»), на самом деле он был вовсе не против присутствия женщин и, как говорят, даже хвастал данным фактом на вечеринках. Однако нарушение порядка не одобрял в любом случае, не важно, кто был зачинщиком этого, мужчина или женщина, ведь его лекции походили скорее на театральное действо. Читая их, он активно жестикулировал и расхаживал по залу.

Я постаралась сосредоточиться на том, что он говорил. Будучи дочерью декана Лидделла, я на лекциях никогда не оставалась незамеченной и чувствовала, что мое присутствие приветствовалось. Но могла ли я слушать лекцию, находясь рядом с Лео? Мое сердце пело от радости, когда я называла его так! Опустив голову, я посмотрела на свое платье: ничего отвратительного, ничего зеленого или фиолетового. Только небесно-синяя фестончатая тафта, собранная сзади в виде турнюра, удачно заменявшего на жесткой скамье лектория подушку.

Я искоса взглянула на Лео. Тот сидел в непринужденной позе, в простой, как у всех остальных, черной студенческой мантии, под которой скрывались отлично пошитые сюртук и брюки, а также темно-серый жилет, в кармане которого, насколько я знала, хранились золотые карманные часы с миниатюрами его сестры, принцессы Луизы, и дорогого его сердцу покойного отца. Белая рука изящно лежала поверх набалдашника простой трости черного дерева, другую он небрежно, словно поддразнивая меня, свесил с подлокотника стула, и она находилась так близко, что я могла до нее дотронуться. Казалось, принц был всецело поглощен лекцией мистера Рескина, однако давал понять о неослабевающем внимании ко мне. Об этом свидетельствовала его поза — он сидел, откинувшись назад, но немного сдвинувшись в мою сторону и склонив ко мне голову. Я чувствовала, как он дышит, легко и ритмично, слышала, как принц иногда тихо откашливается, сглатывает, двигая кадыком, и даже видела, как он моргает: аудитория была набита до отказа, и мы сидели гораздо плотнее, чем обычно.

Я решительно перевела взгляд на мистера Рескина: тот, оставив заранее заготовленные конспекты, теперь расхаживал перед слушателями.

— Английское общество постепенно разлагалось, а это привело к тому, что наша аристократия лишилась сохранявшихся за ней испокон веков привилегий, уступив их промышленникам.