Я умела заставить мистера Доджсона трепетать. Я умела вызвать в нем изумление. Я умела заставить его ждать.

Ибо он, конечно же, будет ждать меня. Я твердо это знала, когда мы попрощались с Прикс, которая одиноко побрела сквозь толпу мимо гуляющих пар, мимо пар, державшихся за руки, мимо пар, неподвижно застывших и просто молча смотревших друг на друга. Она куталась в свой уродливый зеленый плащ, обхватив себя за локти — от холода или для того, чтобы хоть как-то притупить чувство одиночества. Мне стало ее очень жаль.

А вот я была не одна. И никогда не буду одна.

Мы с мистером Доджсоном, разглядывая иллюминации, остановились полюбоваться одной, устроенной в маленьком дворике перед каменными экзаменационными корпусами. Из ярких разноцветных лампочек была составлена фраза: «Да будут они счастливы». Пока мы восхищались этим зрелищем (ни одна из иллюминаций на огромной платформе не затмевалась другой, а ловко устроенные между лампами и листьями в гирляндах маленькие зеркала создавали некий волшебный ореол), мистер Доджсон прошептал:

— Да будем мы все счастливы.

— О, мы будем достойны счастья! — Я подняла на него глаза. Мои щеки горели от жара, исходившего от огней. В эту минуту, держась за руку моего избранника, я была так разумна, так уверена в себе. Меня переполняло счастье: я ощутила могущество любви и ее поразительную способность делать сильных слабыми, а слабых сильными.

Но вот сердце у меня оборвалось: я увидела лицо мистера Доджсона. Взгляд его глаз, казавшихся темными в янтарном свете танцующих огней, был направлен на меня. Мистер Доджсон не разделял мою радость. Уголки его глаз, его губы, даже его подбородок были горестно опущены. Он так печально смотрел на меня, будто я не находилась с ним рядом, будто я не держала его за руку. Его веки дрожали, как у человека, который вот-вот проснется и расстанется с заветной грезой.

— Ну, теперь вы запишете мою историю? — вдруг растерявшись и даже испугавшись за него, спросила я. Мне стало так страшно, что захотелось напомнить ему о том, как крепка между нами связь, а наша история стала первым, что пришло мне в голову. — Вы помните начало?

— Это не трудно, милая Алиса. — Мистер Доджсон грустно улыбнулся. Он смахнул с моего плеча кусочек обгорелой бумаги: в воздухе, на земле — повсюду носились жженые клочки. — Трудность в том, чтобы понять, чем все закончится.

Я сердито, но все же снисходительно покачала головой. Ну что за человек! Отчего он так переживает из-за этой истории? Ведь что тут нужно? Всего ничего — просто записать ее, прожить ее. Быть ею.

Я отвернулась от иллюминации. Одна из гирлянд загорелась, и какой-то человек стал забрасывать ее песком. Второпях он опрокинул еще несколько ламп, и слово «счастливы» слегка накренилось.

Так вышло, будто оно более не являлось частью целого.

В начале апреля мама родила мальчика, которого назвали Альберт. В начале мая мне исполнилось одиннадцать. А в конце мая Альберт умер.

Вот так много событий произошло за столь короткое время. Мы, разумеется, бесконечно радовались появлению брата. Я испытала огромное облегчение от того, что мама быстро встала на ноги и снова стала направо и налево раздавать распоряжения. А еще мы очень гордились, когда принц Уэльский дал согласие стать крестным отцом нашего Альберта.

Однако Альберт серьезно заболел. Так серьезно, что праздник по поводу моего дня рождения пришлось отменить, на что я себе сказала, что одиннадцать лет уже достаточно серьезный возраст, чтобы не переживать из-за такого пустяка. Мама с папой ходили с встревоженными лицами. Доктор Экланд постоянно находился у нас, а Фиби ни на минуту не отлучалась из детской. Рода, не понимавшая, что происходит, все время требовала к себе Фиби, и мне было ее очень жаль: ведь до последнего времени весь мир для нее замыкался на Фиби. Теперь же она, как и все мы, вынуждена была терпеть Прикс.

И вот Альберта не стало. Мы даже не успели толком его узнать: он был такой крошечный и слабенький, что никому из нас не разрешали брать мальчика на руки. Все, что мы запомнили, — это сморщенное, бледное личико, выглядывавшее из белого вязаного одеяльца, и почти синие губы. Из его раскрывавшегося малюсенького рта вылетал слабый, хриплый крик, похожий на писк птенца.

Папа был безутешен. Вечером он устало входил в классную комнату, где обычно появлялся крайне редко, крепко обнимал кого-нибудь из нас и, не стесняясь, плакал, роняя слезы нам на головы.

От мамы никто не услышал ни слова. Я пыталась быть примерной. Мне хотелось поддержать ее, как раньше. Но когда я как-то вечером, через неделю после похорон, постучалась к ней в комнату, она открыла мне с выражением удивления на лице:

— Алиса! Чего тебе? — Она снова похудела. Ее блестящие волосы были аккуратно причесаны, две строгие пряди уложены волнами по обеим сторонам головы, напоминая крылья ворона. Вокруг глаз появились новые морщины, но болезненные фиолетовые пятна исчезли. Мамины темные глаза смотрели на меня проницательно и недоверчиво, как прежде, и не позволяли приблизиться.

— Я думала… я думала, может, ты хочешь, чтобы мы посидели вместе.

— Зачем? Мне ничего не нужно. А вот тебе… — Она отступила назад и оглядела меня, словно оценивала, сколько за меня дадут на аукционе. — Твое платье чересчур коротко.

— Это платье Ины, оставшееся со времени траура по принцу Альберту. — Я потянула платье на талии, где оно меня теснило, и попыталась одернуть юбку. Черная колючая шерсть была не по сезону жаркой, но мы тогда еще не получили новой траурной одежды от швеи.

— Попроси Мэри Энн отпустить его.

— Хорошо. Но… Мама, я думала… если тебе хочется отдохнуть, я могла бы…

— Мне ничего не нужно. У меня много дел, а от отца сейчас мало проку. Я должна подробно изучить список требований принца и принцессы Уэльских, которые прибудут в июне и остановятся в нашем доме. Список очень длинный, и я просто не знаю, как за всем этим услежу. Ну, ступай же, дитя мое. Увидимся утром. — Она небрежно поцеловала меня в щеку и, прошелестев юбками, порывисто закрыла дверь, прежде чем я успела сказать хоть слово.

Я осталась стоять, уставившись в закрытую дверь с натертой до блеска латунной ручкой, затем приложила ладонь к прохладной дверной доске из грецкого ореха. Толщина двери составляла всего несколько дюймов, но на самом деле нас разделяла гораздо более существенная, непреодолимая преграда. Будто и не было тех длинных зимних вечеров, которые мы провели в откровениях. Но одно то, что сердце мое разрывалось от тоски по ним, делало их реальностью. По моим холодным щекам побежали слезы, и мне пришло в голову, что я ни разу не видела, как мама плачет, и не представляла, печалится ли она о ребенке вообще.

И кто знает, плакала ли она когда-нибудь из-за меня, как я плакала о ней.

А потом пришло лето. День поминовения со всеми его церемониями, ставший в этом году особенным благодаря участию принца Уэльского, устраивала наша семья. Мама радовалась: она оказалась в своей стихии, энергичная и деятельная, несмотря на траур. Наш дом бурлил от возбуждения и был полон королевской прислуги. Не помню, где она вся размещалась, но я то и дело натыкалась на какого-нибудь джентльмена в форме, украшенной лентой, маявшегося от безделья.

Но меня все это не особенно беспокоило. Из-за траура по умершему младенцу Альберту и веселой суматохи по поводу визита королевской четы мистер Доджсон постоянно находился рядом. Просыпаясь поутру и открывая глаза навстречу новому дню, я не гадала, как прежде, увижу ли его — он всегда находился тут, заполняя собой вакуум, оставленный мамой и папой: тот был полностью поглощен своим горем, унесшим его в неведомые дали, где он и пребывал в одиночестве; мама же с головой погрузилась в светские обязанности.

Я не могу вспоминать эти месяцы, эти насыщенные событиями месяцы, не думая о мистере Доджсоне. Казалось, мы оба чувствовали некое ускорение времени и удачу и заключили молчаливое соглашение получить от создавшейся ситуации все возможное. Мама была слишком поглощена своими делами, чтобы заметить, как часто он являлся без предварительного письменного уведомления или не испросив на то позволения. Как правило, мама не выносила подобной фамильярности. Теперь же ей было не до того, и я более не слышала от нее слов о «занудном преподавателе математики».