Мистер Доджсон остановился. Его глаза расширились, лицо порозовело. Мне даже показалось, будто у него задрожали руки.

— С-спасибо, Алиса, — только и сказал он, после чего продолжил манипуляции с камерой. И пока я стояла и смотрела, едва не дрожа от холода, он трудился так энергично, что, в конце концов сняв цилиндр и черный сюртук, аккуратно сложил их на каменную скамью. Он также закатал рукава белой рубашки, но своих серых перчаток так и не снял. — А теперь встаньте в угол, пожалуйста.

— Так? — Я застыла, опустив руки по швам: по опыту знала, что в такой позе проще не шевелиться.

— Да, только повернитесь влево… Не так сильно! Чуть-чуть. А голову ко мне. Можете так постоять?

Встав потверже, я прижала руки к юбке. Шея у меня уже затекла, но я не собиралась жаловаться.

— Да, думаю, да.

— Молодец! А теперь отдохните минутку, но не шевелитесь. Я пойду приготовлю пластинку. — Он юркнул под тент, но часть его тела — задняя часть — осталась снаружи. Я не посмела засмеяться.

Вместо этого я оглянулась на наш дом — посмотреть, нет ли какого движения в окнах. Большая их часть оказалась скрыта за ветвями деревьев, и я вздохнула с облегчением: раз я никого не вижу, значит, и меня тоже никто не видит. Поэтому я расслабилась и позволила себе помечтать о том, какое оно, цыганское платье. Я надеялась, что на нем есть пятна, а может, оно даже разорвано.

— Теперь снова примите позу! — Мистер Доджсон появился из-под навеса с фотопластинкой в руке. Вставив ее в фотоаппарат, он подождал, когда я сделаю глубокий вдох. Затем снял с линзы круглый колпачок и начал считать: — Один, три, два, четыре, шесть, пять, восемь, семь, десять, девять… — И я подумала, что весьма неразумно с его стороны дурачиться, когда я стараюсь не шевелиться и смотрю на линзу, в этот круглый, немигающий глаз. Наконец он досчитал до сорока пяти и закрыл линзу колпачком. Я, сдерживавшая до этого дыхание, вздохнула и рассмеялась. Он подбежал меня обнять. — Вот умничка! — Затем поспешил обратно к фотоаппарату, вытащил держатель линзы и бросился под навес.

— Можно, я его промою? — спросила я, тряся руками и ногами, крутя во все стороны головой, разминая затекшую шею. Мне нравилось обмывать пластину в корытце, ожидая, когда проявится изображение.

— Не сейчас. Я уже начал. В следующий раз — обещаю.

— А где мое платье? Давайте я переоденусь?

— Под тентом напротив. Переодевайтесь, но постарайтесь, пожалуйста, быть с ним поаккуратнее.

— Хорошо!

Я обошла навес и нашла накинутый на угол тента кусок выцветшей тряпки. Я не сразу сообразила, что это платье. Смотреть тут, в общем, было не на что. Ничего похожего на мои обычные многослойные платья с оборками — да одни рукава моего платья состояли из трех слоев!

Держа в руках эту тряпочку — ибо именно так для меня выглядела предложенная одежда, — я почувствовала, как сильнее забилось сердце. Я не сомневалась, что маме не понравится, если я в нее оденусь, тем более перед джентльменом, пусть даже это и мистер Доджсон. На мою ночную сорочку пошло больше материи, чем на такое вот платье.

— А… нижние юбки оставить? — Мой голос меня не слушался — он вибрировал трелями, как соловьиная песня. Шею сзади щекотало какое-то насекомое, и я прихлопнула его рукой. Здесь, когда я пряталась в дальнем углу сада, под тентом, сжимая в руках странное девичье платье, у меня возникло странное ощущение. Мне казалось, будто я не у себя в саду, а где-то в другом месте. С таким же успехом я могла бы сейчас быть в Африке — идея, в обычное время вызвавшая бы у меня восторг. Однако в тот момент эта мысль у меня едва возникла.

— О нет. Разве цыганские девочки носят нижние юбки? — донесся до меня приглушенный голос мистера Доджсона. Я слышала плеск воды в корытце, ощущала резкий запах кислоты.

— Наверное, нет. А нижнюю сорочку? — Я представила, что стою в одной сорочке, и по моему телу пробежал озноб.

— Я не… ваша нижняя сорочка? Даже не знаю… вряд ли у цыганских девочек много одежды, помимо платья. Так что наденьте одно платье, пожалуйста.

— О! — Я взяла платье, подняла его в руках, затем бросила на землю. Сомкнув руки на собственной юбке, я сжала жесткое знакомое кружево. И тут поняла кое-что важное.

Я поняла, что никогда прежде не раздевалась сама.

Все это делала за меня Фиби или одна из Мэри Энн. Все пуговицы были на спине. Каждый вечер я покорно поворачивалась спиной к кому-нибудь из них, чтобы мне расстегнули все мои одежды и помогли выбраться из вздымающейся горы ткани. Каждый вечер кто-то мне помогал раздеваться.

Тем не менее подвести мистера Доджсона я не могла, а потому решила все сделать сама. Я завела руку за плечо, пытаясь нащупать верхнюю пуговицу. Я шарила и шарила рукой, но найти ее не могла. Затекшее плечо заболело, а спина покрылась испариной. Я расслабилась, сделала глубокий вдох и попробовала еще раз.

Наконец нащупав верхнюю пуговицу, холодную и твердую, я смогла протолкнуть ее в петлю. Но их было еще столько! Мои глаза наполнились слезами: я не знала, что делать, но беспокоить мистера Доджсона мне не хотелось. Господи, а что же делают цыганские девочки, когда им нужно раздеться? Мне вдруг стал понятен смысл тонкого однослойного платья. По крайней мере девочки-цыганки зависели от взрослых в меньшей степени. Раньше я и не подозревала, до чего я беспомощна — не лучше новорожденной.

Часто моргая, я всеми силами сдерживала слезы, поскольку знала, что если заплачу, мой нос покраснеет и снимок не выйдет. Я попыталась еще раз. Дотянувшись до середины спины, я все пыталась и пыталась ухватиться за пуговицу, пока не послышался красноречивый звук разрываемой материи. Я в панике опустила руку. Как я объясню разорванное платье маме?

— Постойте. Позвольте вам помочь, — раздался за моей спиной мягкий голос. Я не обернулась. Я плотно зажмурилась. Я дышала прерывисто и тяжело, но не плакала. И тут я почувствовала руки — руки мистера Доджсона — на своей спине. Сначала одна пуговица. Затем другая. Он аккуратно — и неловко — расстегнул их все сверху донизу, и лиф моего платья упал с моих плеч. Прохладный ветерок защекотал мне плечи, пробираясь вниз к талии. С ветерком смешивалось теплое, равномерное дыхание, и от этого сочетания по моему телу пробежала дрожь. — Вам холодно? — забеспокоился мистер Доджсон.

— Н-нет, — солгала я.

— Ничего, скоро окажетесь на солнце.

— Я знаю.

Мое платье было расстегнуто. Я начала вылезать из него, но запуталась в подоле. Положив руки мне на плечи, мистер Доджсон удержал меня. Его руки оказались теплыми и холодными одновременно. Они были не как всегда. Они…

Они были обнаженными. Он снял перчатки.

Во рту у меня вдруг отчего-то пересохло. Захотелось лимонада. Или чая.

— Постойте. Давайте снимем с вас все остальное, — мягко и терпеливо произнес мистер Доджсон.

Однако руки его нельзя было назвать мягкими и терпеливыми. Они дрожали. Когда он расстегивал мои нижние юбки, я обернулась и увидела, что кончики его пальцев испачканы черной краской. Я надеялась, что он не испачкает мои юбки.

— Вы поэтому всегда носите перчатки? — Я пыталась не обращать внимания на то, что меня беспокоило. Это было нечто слишком смутное, чтобы определить его словами. Однако я действительно хотела получить ответ на свой вопрос, хотя и сообразила — впрочем, слишком поздно, — что спрашивать об этом, наверное, не слишком вежливо.

— Н-нет, вообще-то нет. Пятна от химикатов, — пояснил он, поворачивая меня к себе лицом.

И теперь, когда я увидела его лицо, его доброе, грустное лицо с мягкими щеками и длинными ресницами, длинными, как у девочки, я забыла о беспокойстве, обосновавшемся в солнечном сплетении. Я с готовностью стала ему помогать. Мы быстро освободили меня от нижних юбок. Он, кажется, не оставил на них пятен. Я стянула с себя через голову нижнюю сорочку.

И тогда он отвел взгляд в сторону, закрыв глаза рукой, словно у него разболелась голова. Я быстро надела цыганское платье. Тонкое и изношенное, оно мягко ласкало кожу.