— Алиев, а ты куда? — спросил Шерстобитов. — Ты же комсомолец!

— Так точно, товарищ полковник, — отозвался разведчик. — Заявление в партию перед выходом напишу…

Шерстобитов сам сделал два шага к разведчику, немного откинувшись, поглядел в затененные длинными, чуть загнутыми ресницами огромные, черные сливины глаз. Разрешил:

— Ну, спасибо! Иди…

Придя к Большакову в землянку согреться, а вернее, остыть от только что пережитого, он присел возле печки, дрожащими пальцами взял папиросу, закурил. Попросил себе чаю. Маруся подала ему в алюминиевой кружке почти черной заварки — и вышла. Сергей молчал. Не смотрел командиру дивизии в глаза.

Без упреков и объяснений — ведь все ясно и так, в тесноте блиндажей и окопов своих истинных чувств и намерений не спрячешь — они оба теперь очень часто сходились вот так на КП и молчали, раздумывая об одном. А когда начинали говорить, то даже будничные, незначительные слова наполнялись для них обоих каким-то особенным, скрытым смыслом, понятным им только двоим.

Сейчас Шерстобитов сказал жестко:

— Ты знаешь, Диденко уже и не ждет…

— Ну и что? — заметил Сергей.

— А то, что он начал просматривать документы ушедших, готовить их к отправке в ноарм. А начальнику штаба приказал извещать уже родственников об их гибели.

— Ну, о гибели Лиды, например, и извещать некого…

— Да, я знаю, — сказал Шерстобитов. — Только дид наш дотошный. Разыскал у нее в комсомольском билете одно письмецо…

Сергей поднял голову.

— Чье?

— Твое.

Большаков усмехнулся, непокорно тряхнул головой. Он сидел, еще не оправившийся после боя, контузии и с трудом затянувшейся раны, устало сощурил глаза.

— Ну и что? — сердито спросил он. Сергей почему-то был явно не в духе. — Вам-то что?

— А то, что я знаю… Давно уже знаю, что ты любишь ее.

— А я этого и не скрываю, Степан Митрофанович, — огрызнулся Сергей. — Мне и незачем это скрывать…

Но полковник как будто не слушал. Он сказал с неприкрытым волнением, тяжело:

— Ваши встречи, записки, все знаю…

Сергеи возмущенно откинулся к стенке.

— Да что вы там знаете? — кинул он горячо. — Зачем же неправду говорить? Ведь не было, не было… ничего! — разозлился он. — Ни записок, ни встреч, к сожалению, не было. Вот в чем дело! И пожалуйста, не прибавляйте, меня в это дело не путайте! Да… Писал… А она не ответила. Лида любит совсем не меня, — объяснил он как можно спокойней. — Она вас любила и любит. А вы не сумели ее удержать…

Шерстобитов, сидевший чуть боком, стремительно повернулся.

— Ты так думаешь?.. Нет, ты так полагаешь?!

— Да, так думаю. Даже уверен. Вам, наверное, показалось, что вы можете все, нет на свете преграды. А она существует. И чем тоньше, нежней, неприметней на вид… Уж не знаю, как бы это точней объяснить… Тем преграда эта надежней, крепче. Я, Степан Митрофанович, полагаю, что Лида стеснялась, не хотела любить, ну, там… проявлять свое чувство у всех на глазах. У дневальных. У часовых. У твоих ординарцев. У Веньки. И тем самым не только себя и любовь свою к вам берегла. А еще не хотела достоинства своего уронить… Чтобы каждый обсуживал…

— Ты так думаешь? — поразился полковник. Он надолго задумался. — Что ж, возможно. А я-то ломал себе голову… Я ведь думал — противен… Нелюб…

В расстегнутой серо-защитной бекеше, в папахе, надвинутой на глаза, чисто выбритый, очень худой и усталый, он, казалось, сейчас оживился, помолодел.

— Ты меня воскрешаешь, Серега, — сказал он почти шепотом. — И какая же скрытная… Ну, у мертвых своя правота…

— Что ссылаться на мертвых! — Сергей недовольно, щелчком отбросил к порогу окурок. — Говорим: правота, а на деле живой мертвого обязательно переспорит! Да еще в виноватых оставит. Мол, тебе и сказать в оправдание нечего!

— Я ее не обидел, не сделал плохого. Берег.

— Для себя и берег, безусловно, — заметил Сергей. — Не для будущей ее мирной жизни…

Шерстобитов вскочил, подшагнул, наклонился к Сергею.

— Да ты мистик, Сергей? Иль монах пресвятой? Это что же выходит? Уступи, не бери, отдай дяде… А я-то на что? Разве я не живой? Разве я не люблю? Мне бесплотного счастья и даром не надо. Я даже не знаю, с чем едят эту штучку: цветочки да вздохи… А Лиду люблю… И честно скажу… Не думалось, что ж тут такого… В первый раз пожелал себе счастья. Без подделочки. Настоящего. Разве это вина: пожелать себе счастья?

— Все на свете себе счастья желают, — заметил Сергей. — Но все ли достойны его? — Он хотел еще что-то сказать, но в землянку ввалился Тышкевич, заметенный, весь белый от липкого, влажного снега. Не отряхиваясь, от порога сказал:

— Степан Митрофанович! Не стал телефону доверять такое известие. Приехал Смирнов из штаба армии. Горячева сняли…

— Что-о? — Полковник застыл. — Генерала? За что?

— Я не знаю.

— Ужасно! Горячев труднее других начинал воевать… И так многому научился. И сработались мы с ним. А теперь все сначала?

— Выходит, что так…

В дивизии Шерстобитова еще долго ждали разведчиков и бойцов из отряда, ушедшего с Марухненко. Возвращались, выходя на соседние подразделения, лишь отдельные лица да мелкие группы: два-три человека. Четыре.

И снова один. А потом уже — ни одного.

Дежурили командиры, круглосуточные наблюдатели. Велись поиски с самолетов. Радисты из штаба в назначенные часы вызывали по рации командование отряда. Марухненко однажды откликнулся на вызов, но весьма неразборчиво. Свои позывной он дал правильно, потом слышалась слабая работа микрофона. Часа через два они снова появились в эфире, дали свой позывной, а позднее шифровку, но все неразборчиво, и записать ее не удалось.