Находясь рядом с Вами, зная все, что Вы предпринимаете, я мешал Вам на каждом шагу. Убивал свидетелей и похищал документы из архивов, из следовательских кабинетов, к которым, как особоуполномоченный Ежова, имел доступ! Написал записку на листке из блокнота Шелудяка и срезал пуговицы с шинелей энкаведистов, после того, как Вы нашли потерянную мною в лесу; ее потеря не была своевременно замечена мною. При помощи двух уголовников, я ночью перевез на кладбище тело майора Громова, где его и похоронил. Только однажды я помог Вам, подбросив крашеную тряпку, чтобы ускорить Ваше расследование. Мне не хочется умереть до его окончания, а это возможно. У меня неизлечимая болезнь сердца, за последнее время все более прогрессирующая.

Знаю, что в ролях «руки» и матросика с Балтики, я иногда переигрывал и Вы это замечали. Я плохой актер, хотя в юности и участвовал в любительских спектаклях. Но играть роль «руки майора Громова» мне помогало то, что мы с ним одинакового роста, и лицом я немного похож на, него; кстати, он не носил усов. А Вас, по-видимому, ввели в заблуждение два обстоятельства: полковник Гундосов появился в отделе вполне легально, как чекист из моряков, но во время первых убийств его там не было. Вообще же Вы блестяще справляетесь со своим делом. И это не комплимент.

Вот, кажется, и все, что я хотел Вам написать о себе. Теперь о самом главном для меня в настоящее время. Об Ольге Громовой»…

На этом письмо обрывалось, но в самом низу листка было написано три коротких торопливых строчки:

Мне помешали.

Закончу потом.

А. Беларе…

Холмин опустил письмо «руки майора Громова» и задумался. Из раздумья его вывел скрип открывшейся двери. Холмин поднял голову. На, пороге сакли стояла фигура бородатого абрека. Помолчав несколько секунд, он произнес, с укоризненным неодобрением покачивая головой:

— Зачем не спишь, кунак? Спать надо.

И дунув на фитиль «чирахи», погасил огонь.

Утром Холмин осмотрел место, куда они попали и успокоился окончательно! Это был небольшой абреческий аул, расположенный в огромной полупещере на склоне высокой крутой горы. Над ним нависали выступы скал, прикрывавшие его от бомбардировок с воздуха, а из ущелья к нему вела единственная дорога узкая и скалистая, которую, в случае необходимости, легко было завалить камнями и сделать непроходимой.

Водой и продовольствием жители аула были вполне обеспечены. Через аул протекал широкий ручей, бравший свое начало из подземного источника. Одна, приблизительно, треть полупещеры была каменистой, а две трети ее покрывал тонкий слой земли, местами доходивший до полуметра толщины. На нем росли кукуруза., ячмень, овес, картофель и чахлый подсолнечник, которому не хватало солнца заглядывавшего сюда лишь во второй половине дня. Посевы покрывали и склон горы ниже аула а выше его, на альпийском лугу, паслись лошади, овцы и коровы под присмотром горских гололобых подростков и лохматых кавказских овчарок.

Жили в ауле не только горцы, но и русские: мужчины, женщины и дети. Вообще в этих местах, по абреческим аулам и пещерам, как потом узнал Холмин, было много людей различных национальностей, бежавших от советской власти. На его расспросы они отвечали:

— Живем не богато, но и не бедно, а главное, без коммунистов и энкаведистов. Сеем да сажаем на пропитание, скотинку разводим, по лесам охотимся да фрукту-ягоду всякую сбираем. Тем и живы.

— Не беспокоит вас советская власть?

— Пробовала, да по зубам получила. А нынче мы ее беспокоим.

— Чем?

— Абреческими набегами на города и села…

Через несколько часов после своего прибытия в аул, Холмин видел участников одного, такого набега, тех самых, которые спасли Ольгу. Бородатый черкес Ибрагим, с шестью всадниками, ограбил городской магазин «Динамо». Они забрали там деньги, порох, охотничьи ружья, несколько револьверов и рыболовные крючки. Заведующий магазином, пытавшийся отстреливаться, был убит.

Другие десять абреков из отряда Ибрагима, в ту же ночь, совершили нападение на пригородное хозяйство НКВД, занимавшееся садоводством и огородничеством. Им были освобождены 15 заключенных, пригнанных ночью, перед рассветом, на работу, и зарублены шашками четыре охранника…

Холмину и Ольге дали пристанище в разных концах аула: его приютил у себя, не имевший семьи бородач Ибрагим, в мирной жизни оказавшийся довольно добродушным и даже словоохотливым, что среди суровых горцев встречается редко; ее вселили к двум русским девушкам, занимавшим отдельную саклю. В первый же вечер своего пребывания в ауле Холмин навестил Ольгу. Она вышла к нему заплаканная, хмурая и неприветливая, пожаловалась на головную боль и сказала:

— Сейчас я совсем неважно себя чувствую. Очень устала и не могу ни о чем ни говорить, ни думать. События прошедшей ночи и смерть моего дорогого Андрея Николаевича; так потрясли меня, что я до сих пор не могу опомниться. Потом, как-нибудь, позову вас и мы поговорим, а теперь… до свиданья.

Холмин ушел от нее огорченный и оскорбленный.

Он ждал четыре дня, но девушка его не позвала. На, пятое утро он сам отправился к ней. За плечами у него был узелок с едой, а в руке дубовая палка с заостренными концами для хождения в горах.

На этот раз Ольга встретила его приветливее и, улыбаясь, спросила:

— Куда это вы собрались?

Переживший за эти четыре дня и ночи все терзания безответной любви и, в конце концов, примирившийся с участью отвергнутого влюбленного. Холмин ответил ей холодно, с подчеркнутым равнодушием:

— Ухожу. Совсем. Куда глаза глядят. Извините за беспокойство, пожалуйста. Пришел с вами проститься.

Улыбка сбежала с лица девушки.

— Значит, бросаете меня? И вам не жаль?

Напускные холодность и равнодушие Холмина мгновенно куда-то исчезли и он заговорил возбужденно, бессвязно и сбивчиво:

— Так, позвольте!.. Я же совсем не нужен. То есть ничуть… Вы, же ко мне никаких чувств… То есть, простите, на меня никакого внимания. Я, конечно, понимаю. Вы были увлечены Андреем Беларским. Ничего удивительного. Любви все возрасты покорны. А я тут не при чем. А вы о нем до сих пор тоскуете и плачете.

— До сих пор, — шепотом подтвердила Ольга.

— Вы его очень любили?

— Да.

— Вот видите. А я при чем же?

Ольга подняла глаза на Холмина. В них были и грусть, и улыбка. Помолчав, она сказала:

— Как я могла не любить Андрея Николаевича? Ведь он мой отец.

— Что?! Какой отец? — воскликнул Холмин так громко, что эхо разнеслось внизу по ущелью.

— Крестный, — ответила Ольга.

— А-а-а, — выдохнул Холмин, от удивления разинув рот.

Девушка рассмеялась.

— Простите меня, Шура. Я очень перед вами виновата. Вот, смотрю на вас, и не могу удержаться от смеха. Вы такой смешной.

— Чем же это? — пробормотал Холмин, готовый обидеться.

— Всем, — сказала Ольга, смеясь. — И характером и еще кое чем. Мне Андрей Николаевич, в последнее время, много о вас рассказывал. Хвалил. Называл вторым Шерлоком Холмсом. А только я не верю. Я еще в детстве портрет Холмса видела. У него нос красивый, гордый, с горбинкой, а у вас, как молодая картофелина. И даже кожица в одном месте слезает.

— Где?! — растерянно ухватился он за нос.

— Не мните его так, — попросила она, — а то он перестанет мне нравиться.

— Что-о-о?! Нравиться?

— Ну да… Почему это сыщики бывают такими недогадливыми?

Ольга взяла Холмина за руки. А дальше… Дальше читательницы и читатели могут продолжить сами, потому что автор не умеет писать о любви.

Михаил Бойнов

Май-декабрь 1955 года

Буэнос Айрес