Лайнер «Куин Мэри» вышел в море. Нью-Йорк скрылся, и на горизонте виднелись лишь отблески огней Кони-Айленда. Скоро и эти следы американской цивилизации останутся позади, скроются последние маяки и светиться будут только огни встречных кораблей...

По коридорам прошел официант, приглашая всех к обеду. Пэрсер — офицер, отвечающий за удобства пассажиров, каким-то чутьем угадывая по скудным данным паспортов характеры своих подопечных, уже распределил их по столам. Более именитых — к капитанскому столу, других — по большим, средним и малым.

К столу на шесть человек, стоявшему в дальнем углу, подошла молодая монахиня. Не обращая внимания на любопытство людей, разглядывавших ее, она села и стала читать меню.

Салон постепенно заполнялся. Высокий, худой, несколько сутулый человек, одетый в серый костюм, на секунду остановился у стола, удивленный соседкой, с которой ему предстояло встречаться за едою в течение всего рейса, потом поклонился и сказал:

— Здравствуйте! Мы, очевидно, будем соседями. Разрешите представиться: Флеминг.

— Здравствуйте! — ответила монахиня. — Меня зовут сестра Сесилия.

— Очень приятно!

Флеминг сел.

Монахиня улыбнулась.

— Я надеюсь, вы не будете очень смущены тем, что я монахиня, — голос у нее был приятный.

— Я должен признаться, что вы первая монахиня, с которой я когда-либо говорил. Мне мало приходилось иметь дело с представителями церкви. Я заранее прошу извинения, если почему-либо окажусь нетактичным.

Подошли двое хорошо одетых людей средних лет, которые представились как Аннет и Пьер Дево. По акценту не трудно было угадать, что они европейцы.

Оставшиеся места заняла вторая пара. Мужчина был в смокинге, который сидел на нем, как мундир. Он щелкнул каблуками, поклонился и, показывая на жену, промолвил:

— Фрау Вильма Шредер. Я — Ганс Шредер, коммерсант.

После изучения меню заказали официанту выбранные блюда.

Разговора за закуской не было. Очевидно, всех смущало присутствие монахини в ее черной сутане и белой накрахмаленной наколке. Когда официант убрал тарелки и пошел за супом, сестра Сесилия обратилась к Флемингу:

— Пэрсер сказал мне, что вы инженер-электрик?

— Да, это так, — ответил он.

— Скажите: вам часто приходится составлять и решать математические уравнения или вы пользуетесь готовыми решениями?

Флеминг заметно удивился.

— Видите ли, — продолжала она, — я преподаю математику в гимназии и еду в Париж, в Сорбонну. После того как получу степень магистра, буду преподавать в колледже. Мне интересно знать, какая математическая подготовка у инженера.

Все были поражены: так не вязалось ее обличие монахини, отрешенной от всего земного, с практическими вопросами математики.

Она задавала толковые вопросы, видно было, что хорошо знает свой предмет. Постепенно разговор перешел на более простые темы. Сесилия вспоминала своих учеников, мексиканских индейцев, которых обучала в первые годы работы.

— Был у меня ученик Пабло. В одиннадцать лет он хорошо знал алгебру и геометрию в объеме средней школы. Говорил по-испански, прочел Сервантеса, Шекспира в испанском переводе. Писал сочинения о жизни леса — был наблюдательным мальчиком с пытливым умом. Он ушел из школы и стал пастухом у помещика и однажды осенью погиб во время бури в горах, спасая стадо... Таких трагедий много. Печально, но так устроен мир. Вообще жизнь этих племен невесела, но радуются они, как дети, легко и от души.

— Зачем жалеть этих туземцев? — вмешался в разговор Шредер. — Чем скорее они вымрут, тем лучше для мира.

Сильный немецкий акцент подчеркивал грубость высказывания Шредера. Монахиня покраснела и прикусила губу. Флеминг, глядя Шредеру в глаза, спокойно сказал:

— В Штатах много людей, которые так же говорят о неграх, мексиканцах, евреях, итальянцах, ирландцах, а во время прошлой войны — даже о немцах. Разве это не глупо — проповедовать уничтожение... немцев?

— Мир должен быть благодарен немцам... — начал Шредер.

Фрау Вильма Шредер перебила его.

— Ганс не любит фермеров и подобных им людей. Он находит их очень отсталыми, неспособными к прогрессу, — сказала она, положив свою руку на руку мужа. — Скажите, мадам Дево, — продолжала она, — как вам нравится американская кухня?

Видно было, что Шредеру не по душе вмешательство жены, но он благоразумно промолчал.

Тема об американской кухне оказалась удачной, и ее хватило до конца обеда. Неловкость от грубого замечания немца постепенно рассеялась, и все казались вполне довольными друг другом.

После обеда пассажиры разбрелись кто куда. Более смелые пошли на палубу, где небольшой встречный ветер не очень ласково обдувал гуляющих. Другие отправились в кино. Многие были не прочь провести вечер за картами в салонах. Постепенно пассажиры находили себе компаньонов, и лишь горсточка людей коротала время в одиночестве. Флеминг сидел за столом в баре, перед ним стояли чашка кофе и рюмка коньяку. Там его увидели Пьер и Аннет. Они попросили разрешения присесть. Флеминг с улыбкой согласился и подозвал официанта.

— Чего бы вы хотели?

— Кофе с коньяком.

Через минуту официант принес две чашки черного кофе и две рюмки.

— Вам какого коньяка? — спросил он.

— Может быть, вы хотите арманьяк? — предложил Флеминг. — На мой взгляд, он лучше коньяка.

Аннет улыбнулась.

— Я вижу, господин Флеминг хорошо знает французские напитки. Я с удовольствием возьму арманьяк и Пьер тоже.

Официант молча кивнул и вскоре вернулся с бутылкой.

— Этот арманьяк пятнадцатилетней выдержки, — сказал он, наполняя рюмки. — Такой же, как я принес господину. — Официант оставил бутылку и удалился.

— А вотр сантэ, — обратился к своим гостям Флеминг.

— Вы говорите по-французски? — спросила Аннет.

— Да, немного. К сожалению, я почти все забыл, — ответил американец. — Если вы не возражаете, я бы с удовольствием попрактиковался, но боюсь, не будут ли мои ошибки резать вам слух?

— Что вы! — улыбнулся Пьер. — К нам с такой же просьбой обратилась сестра Сесилия. Мы с удовольствием поможем вам.

— Я надеюсь, — сказала Аннет, — что этот неприятный немец не говорит по-французски.

Флеминг спросил их, как они перенесли германскую оккупацию в прошлую войну.

— Мы оба очень скоро нашли себе дело, — ответил Пьер. — Я еще тогда не знал Аннет, мы познакомились в катакомбах. Видите ли, мы оба участвовали в Сопротивлении. В 1942 году Аннет пришлось уехать на юг, и вскоре я последовал за ней, так как наша группа была обнаружена немцами. К счастью, мы отделались небольшими потерями и поодиночке перебрались во французский Савой, где формировались группы маки. Бывало тяжело, мы голодали и мерзли, но переносили это сравнительно легко потому, что были среди своих. А жить среди своих куда легче, чем среди предателей. Тем более под пятой немцев.

— А каково было вашим разведчикам? Ведь без них невозможно действовать.

— У них была опасная работа. Требовалась смелость, находчивость и решительность. Но нам помогало население. Нашей группой командовал коммунист, а помогал нам, например, католический священник. Огромные услуги оказывал простой вор, рецидивист. Его звали Лебрен. Судьба свела его с Фриссоном, бригадиром полиции, участником подполья. Они оба были пойманы немцами в Аваллоне, сидели в одном карцере. Лебрен знал чуть ли не все тюрьмы Франции, и Аваллонскую в особенности; он уже бежал оттуда однажды до войны. И с Фриссоном они спаслись таким же образом. Фриссон теперь инспектор полиции. Он как-то рассказал нам, что встретил Лебрена. Тот вернулся к своему ремеслу, и Фриссон предложил ему убраться из города, потому что ему совестно будет посадить его в тюрьму... Нам помогали крестьяне и рабочие, ремесленники и трактирщики... Вспоминаешь всяких — своих и предателей, но чаще всего своих. — Пьер умолк.