Дебаты были в самом разгаре. Обсуждались только что появившиеся в печати сообщения о разрушениях, которые немцы причинили городу Радому, отступая под напором доблестных российских войск.

— Не «желтая опасность» угрожает в наши дни цивилизации, — страстно бросал слушателям бородатый депутат, — не азиаты рушат устои культуры, а варвары средней Европы, гунны с берегов Рейна и Эльбы оставляют за собой выжженную пустыню…

— А какими потерями даются все эти наши победы? — ядовито подбросил вопрос депутату поджарый господин в визитке и полосатых брюках, явно не аристократического происхождения. — Потери у нас неслыханные, господа! — Гость в визитке воспользовался тем, что депутат на мгновение замолк. — Одних раненых собирают тысячами после каждого сражения… Настала эпоха пушек и пулеметов — они косят людей, как хороший крестьянин траву. И все-таки, осмелюсь заявить, жертв было бы гораздо меньше, если бы наша главная квартира вовремя позаботилась об оружии, патронах и снарядах!.. Ведь наши пушки не стреляют по той причине, что нет шрапнелей; у нас нет тяжелой артиллерии, господа, а военное министерство по-прежнему отписывается от запросов армии бумажными объяснениями! Поистине общественность должна брать дело снабжения армии в свои руки, господа!

— Господа, господа! — вдруг прорезался визгливый голос правого депутата. — Напрасно вы ругаете верхи Российской империи. Мы здесь имеем образцы истинно римского благородства и самопожертвования!.. Вот вам свежий пример: все знают, что наш многоуважаемый председатель совета министров, его высокопревосходительство Иван Логгинович Горемыкин, не имея министерского портфеля и казенной квартиры через это, получил ассигнование на покупку нового дома для лица, занимающего сию должность… — Кое-кто из любителей посплетничать насторожился, а депутат продолжал: — Хотя казна отпустила на покупку миллион, Иван Логгинович купил дом генерал-адъютанта Безобразова всего за 700 тысяч и совершенно отказался от дотации в двести тысяч рублей на приобретение мебели.

— Что за старец! Воплощенная экономия! — издевательски протянул со своего места бородач. — А вот Распутин не стесняется запускать руку в государев кошель!

— Что вы тут повышаете голос про Распутина ни к селу ни к городу?! — возмутился писклявый деятель правых. — Если бы Распутина не было, вам надо было бы его выдумать для компрометации царской фамилии!

Дискуссия стала переходить в ссору, а этого мадам советница не могла допустить, поскольку всякий скандал только вредит серьезному политическому салону.

— Господа! — влюбленным грудным голосом вмешалась Аглая Степановна. — Пожалуйте ужинать, а то заморились, чай простынет!..

Известие о чае окрылило гостей. Они потянулись в столовую. Только самые заядлые спорщики остались в комнатах. Насте становилось интересно на этой ярмарке мнений.

За чаем и закусками страсти несколько поостыли. Еда увлекла и правых, и либералов, примирила борцов салонных течений.

Настя вышла в гостиную и вдруг увидела здесь хорошо знакомое лицо. Это был Гриша, бывший студент-белоподкладочник. Он возмужал, ему очень шла полувоенная форма английского покроя.

— Настенька! Здравствуй, здравствуй! — обрадовался он, увидев старую знакомую. — Я слышал, ты теперь замужняя дама? Представь, пожалуйста, супругу!..

— Его здесь нет! — довольно сухо ответила Настя.

Григорий понял, что молодой женщине неприятно об этом говорить. Он истолковал это по-своему и немедленно стал проявлять знаки внимания Насте.

— Давай поговорим, дорогая Настенька! — засуетился Гриша. Он усадил ее на диван, сел рядом, взял ее руку в свои и, заглядывая в глаза, заговорил искательным голосом: — Ну, пожалуйста, ну поговорим немножко!.. Я так давно тебя не видел!.. Ну, хочешь, расскажу, как я ездил недавно в действующую армию?!

Насте было неудобно резко оборвать его, хотя молодой женщине стало как-то нехорошо от липких, обволакивающих речей Гриши.

— Расскажи, — тусклым голосом согласилась Настя.

Гриша, казалось, не замечал ее холодности. Он разливался соловьем, явно рассчитывая на других благодарных слушателей. Таковые не замедлили появиться. Несколько гостей попросили разрешения присесть рядом и послушать. Гриша широким жестом пригласил их рассаживаться.

Гриша дважды ввернул, что ездил в действующую армию по просьбе самого Александра Ивановича Гучкова…

— Что я видел!.. Что я видел!.. С продовольствием армии интендантство не справляется. Солдаты голодают. Пища нижних чинов плохая. Хлеба мало. Мясо, правда, дают почти каждый день, но с супом, а каши не дают совсем… Солдаты роют картофель… Все нижние чины уже жаждут мира и часто сдаются в плен, притом, как говорят, — с радостью. Сапог у многих нет, ноги завернуты в полотенца, а вагоны с сапогами стоят затиснутые на забитых составами станциях.

Гриша все говорил, говорил, говорил… Настя вспомнила Алексея, перед ней встали сотни раненых солдат, которых она перевязывала в своем госпитале. Ей стало очень тяжело.

Молодая женщина осторожно, чтобы не перебивать оратора, поднялась с дивана и выскользнула из кружка, который ему внимал. В прихожей она быстро оделась и вышла на воздух. По ночному Невскому от Варшавского вокзала без остановки шли трамваи, полные раненых.

«Завтра в госпитале снова будет много работы», — подумала Настя и заспешила домой.

Полковник Максимилиан Ронге, начальник Эвиденцбюро, проклинал свою хлопотливую должность. У него голова шла кругом от множества забот, свалившихся невесть откуда на его плечи.

Полковника бесило, что, несмотря на отлично поставленную службу осведомителей в императорской и королевской армии, целые роты, батальоны и даже полки, сформированные на славянских землях империи — в Богемии, Моравии и Словакии, — иногда в полном составе, при офицерах, сдавались в плен русским. Ненадежность славянских частей становилась все более очевидной, и верхушка армии хотела найти козла отпущения. Ронге боялся, как бы его служба не оказалась под ударом.

А тут еще, минуя его непосредственное начальство — Конрада фон Гетцендорфа, — через самого господина министра иностранных дел графа Берхтольда поступил секретнейший приказ. Максимилиану Ронге следовало организовать встречу двух германских эмиссаров и одного австрийского аристократа, давно оказывавшего негласные услуги Эвиденцбюро, с русской фрейлиной Васильчиковой в ее имении «Кляйн Вартенштайн».

Ронге так и не понял: разрешено ли ему доложить все дело Конраду или и от него следует держать все в секрете? На всякий случай он решил доверительно проинформировать своего начальника о том, что, по-видимому, Берлин начал с царем какую-то игру, ведущую, возможно, к сепаратному миру Германии и России.

Ронге уже давно предполагал использовать Васильчикову в интересах своей службы. Он заблаговременно, еще с довоенных времен, расставил сеть вокруг придворной дамы царицы, обожавшей свое австрийское имение и не пожелавшей из него уезжать даже с началом войны. Он не сомневался, что фрейлина в силу своих проавстрийских симпатий и из-за экономических интересов легко пойдет на сотрудничество. Огорчало Ронге только то, что Мария Васильчикова была глупа, самоуверенна и болтлива.

Чтобы исключить утечку информации, Ронге занимался всем делом, связанным с Васильчиковой, только сам.

А тут еще этот русский разведчик, с которым Максимилиан Ронге так хотел поработать, чтобы перевербовать, бежал из тюрьмы в Праге. Пришлось срочно выехать в чешскую столицу, чтобы на месте разобраться, как это произошло. Полковник Ронге, еще не зная всех обстоятельств побега Соколова, предположил, что русскому помогала целая чешская организация.

В Праге все подтвердилось. Оказалось, что наутро после побега Соколова исчез один из тюремщиков, на которого и раньше падали подозрения в симпатиях к узникам славянского происхождения. У основания башни, как доложили начальнику Эвиденцбюро, были найдены следы двух человек, ясно отпечатавшиеся на мокрой земле. Ронге ходил и в Олений ров, чтобы увидеть на местности путь дерзкого побега. Задрав высоко вверх голову на окно, которое ему указал полицей-президент Праги, возглавивший расследование, Максимилиан мысленно содрогнулся, когда представил себе, с какой высоты спускался по веревочной лестнице беглец.