Весь облик главнокомандующего отнюдь не излучал того пессимизма, о котором он сообщал в ставку Алексееву. Его глаза лучились, лицо словно помолодело.

— Рассказывай, с чем прибыл? — обернулся Брусилов от стола к камину, подле которого устроился Сухопаров.

— Ваше высокопревосходительство! — встал и вытянулся в струнку подполковник. — Направлен от генерал-квартирмейстерского отдела Генерального штаба для доклада по двум вопросам. Первое. Касательно воздействия ваших побед на европейскую дипломатию. Второе. Для изучения на месте австрийских и германских штабных документов, захваченных вашими доблестными войсками…

— Докладывай, голубчик! — разрешил главнокомандующий. — Только сядь, будь любезен!..

— Имею удовольствие доложить вам реакцию в Италии на Луцкий прорыв… — начал стоя подполковник.

Сухопаров хорошо знал скромность полководца и поэтому не стал называть это наступление тем громким именем, которым уже успела окрестить его вся Россия, — «Брусиловским прорывом».

— Садись, голубчик! И рассказывай… — доброжелательно указал на стул подле себя Брусилов и сел сам, приготовившись слушать.

— Известия о большой победе русских над австрийцами вызвали в Италии всеобщее ликование, — продолжил Сухопаров довольно торжественно, но, заметив скептицизм в глазах Брусилова, заговорил более буднично: — Во многих городах состоялись манифестации и празднества. В Венеции, например, общественные и частные здания украсились флагами, а население города устроило манифестацию в честь России…

— А флаги хоть были российские? — с улыбкой в усах поинтересовался Брусилов.

— Энкель сообщает, что итальянские, — коротко уточнил Сухопаров. — В Специи все здания были украшены флагами, а вечером большая толпа следовала за оркестром флотского экипажа, встречая громкими кликами исполнение русского гимна… В Катании, Палермо, Реджии все здания были также украшены флагами, проходили манифестации, а вечером города иллюминировались и устраивали на площадях концерты…

Но самое «радостное» известие я припас на десерт… — с печальной улыбкой сказал Сухопаров. — Из-за ваших успехов Румыния вскоре вступит в войну на стороне Антанты!..

— Господи! Этого нам только еще не хватало! — вполне серьезно вырвалось у Брусилова.

Двенадцатого числа главнокомандующий Юго-Западным фронтом отдал приказ о новом наступлении, главными целями которого определил Ковель и Владимир-Волынский. Брусилов не любил сидеть в своем штабе и по бумагам знакомиться с подготовкой войск к боевым действиям. Он стремился в такую пору инспектировать свои соединения вплоть до дивизии, острым взглядом оценивая уровень командования, снабжение, боевой дух солдат и другие составляющие совокупных усилий к победе.

На трех авто главнокомандующий с небольшой группой чинов штаба и отделением охраны отправился на северо-запад, в расположение 39-го армейского корпуса. Грунтовая дорога вилась через фольварки немецких колонистов, местечки и деревни по левому берегу реки Стырь.

Брусилов ехал в передней машине. Он посадил с собой прикомандированного к его штабу подполковника Сухопарова, а переднее сиденье занял старший адъютант штаба 8-й армии полковник Петр Семенович Махров, хорошо известный Брусилову по совместной службе. Передняя машина вздымала на сухой дороге тучи пыли, в которых тонуло сопровождение.

Главнокомандующий пребывал в хорошем настроении, и только изредка нотки горечи проскальзывали в его разговоре с доверенными офицерами, которых он рад был вновь увидеть. Человек прямой и открытый, Брусилов не жаловался своим спутникам, но и не таил от них своих мыслей. Он словно рассуждал вслух.

— Чудо война творит с людьми, истинное чудо, — задумчиво сказал генерал. — В 9-й армии я нарочно поехал осмотреть 74-ю дивизию…

— Ту, что была сформирована в ноябре четырнадцатого года в Петрограде из швейцаров и дворников? — поинтересовался Сухопаров.

— Именно так, — подтвердил Брусилов. — А хотел я ее проведать оттого, что сначала она показала очень плохие боевые свойства… Теперь же, спустя почти два года, дивизия преобразилась. Дерутся лихо, людей берегут, боевой дух высокий! Но пришлось наказать командира, хотя он и не виноват…

Махров обернулся на своем сиденье, чтобы лучше слышать.

— Навстречу первой атакующей волне из германских блиндажей, не разбитых артиллерией, брызнула горючая жидкость, — говорил генерал. — Средство это — одно из самых варварских в нынешней войне. Солдат, попавший за несколько десятков саженей под такую струю, сгорает живьем…

Сухопарова передернуло, когда он представил себе ужас людей, попавших под огнеметы. Подполковник, разумеется, знал про такое ужасное оружие, но впервые ему довелось слышать рассказ о его применении. Брусилов продолжал.

— Неприятель пожег много наших солдат. Неудивительно, что ожесточенные этим «серые герои», ворвавшись в деревню, начали безжалостно избивать германцев… В одном месте солдатики дорвались до баллона с горючей жидкостью, тут же направили ее на беспорядочно отступавшую толпу германцев… Начальник дивизии не остановил своих солдат, хотя видел все и должен был это сделать. Так поступать не по-христиански и не по-русски. Германцы ведь были почти что пленные, хотя и не все еще бросили оружие…

— Ваше высокопревосходительство! — решил сказать свое слово Махров. — Неприятель, я имею в виду только германцев, ожесточенно дерется… В таком случае солдат вовсе не остановить…

— Неправильно! — решительно возразил Брусилов. — В солдате должна быть не только ярость, но и душа. А что касается дисциплины, то она есть продукт деятельности начальствующих лиц!

Машины легко взбирались по извилистой дороге на холм, вершину которого венчала маленькая церквушка о трех многоярусных главах, крытых кружевом лемеха. Неподалеку от церквушки был разбит бивак маршевой роты. Солдаты сидели вокруг костров, толпились у походной кухни, кое-кто, притомившись, спал прямо на земле, подстелив шинель.

Главнокомандующий перекрестился на купола храма, приказал остановить у ближайшей группы солдат. Из рощицы за церковью уже скакал верхом офицер, своевременно предупрежденный дозорным о появлении начальства на машинах. Брусилов вышел из авто и критическим взглядом осмотрел солдат. Некоторые были в рваных сапогах, двое и вовсе в лаптях. На головах, несмотря на июньскую жару, почти у всех красовались барашковые папахи.

Всадник, нелепо трясшийся в седле, спешился, вытянулся в стойке «смирно». От возбуждения лицо офицера покрылось багровыми пятнами. Он таращил глаза на главнокомандующего и со страхом ожидал разноса.

Светлые глаза Брусилова стали стальными и колючими.

— Господин штабс-капитан! — резко начал генерал. — Известно ли вам любимое выражение вашего главнокомандующего генерала Лечицкого: «Солдат без подошв — не солдат»?!

— Ваше высокопревосходительство! Я знаю-с, но мне так передали маршевую команду… — забормотал офицер, оправдываясь.

— Почему же вы в таком безобразном виде приняли ее под свое начало? — продолжал холодно и зло. Брусилов. — Известно, что нижних чинов отправляют из тыла на фронт вполне снаряженными, одетыми и обутыми… И если некоторые искусники среди них проматывают казенное имущество в пути, приходят на этап в рваных сапогах и растерзанной военной форме, то это значит, что они торговцы казенным имуществом! Таких надо наказывать! Приказываю по прибытии в часть нарядить следствие и тех, кто будет уличен в распродаже своей военной формы — наказать пятьюдесятью розгами! Чтобы и другим неповадно было!

— Непременно выпорем! — пообещал штабс-капитан и злобно оглянулся на нестройно сгрудившихся солдат.

— Второе… — продолжал генерал. — Почему у вас нижние чины еще одеты в папахи, хотя минула середина июня?! Фуражек в нашем интендантстве в избытке, об изъятии папах было многократно приказано! Что они будут зимой носить? — гневно показал пальцем на солдат Брусилов.