— Гиппократ, Гиппократ! — хрипло засмеялась она. — Я так и сказала госпоже, что это ты. Она ждет тебя.
Он отдал ей плащ и дорожную сумку и побежал через дворик. Он слышал, как его зовет по имени слабый голос, который прерывался так, словно звавшая задыхалась. Когда он вошел в комнату Фенареты, он увидел, что ее худое морщинистое лицо стало еще более худым и бледным, чем раньше. Черные глаза оставались по-прежнему ясными, но они глубоко запали.
Фенарета протянула к нему дрожащую руку. Он взял ее и внимательно осмотрел. Она казалась совсем маленькой и тонкой, и на бледной прозрачной коже особенно четко выступали коричневые старческие пятна. Нагнувшись, он поцеловал старуху.
— Наконец-то, наконец ты пришел, — прошептала она, остановилась, чтобы перевести дыхание, и затем продолжала: — Очень тяжело быть одной, когда ты прикована к постели. Почему тебя так долго не было? Все меня забыли.
По морщинистым запавшим щекам покатились слезы. Гиппократ вытер их, уложил старуху поудобнее и поправил подушку. Фенарета улыбнулась.
— Когда я одна, — сказала она, — ты знаешь, что я иногда делаю? Я разговариваю с твоим дедом. Ну, конечно, когда никто не может этого услышать. А то еще подумают, что я сошла с ума. Он ведь умер уже так давно.
Гиппократ откинул покрывало и начал осматривать ее ногу, но старуха продолжала говорить, словно не замечая этого:
— Мы с твоим дедом очень хорошо проводим время. Я по-прежнему браню его, и это идет мне на пользу. Я ведь всегда повторяла, что брань идет ему на пользу, а он смеялся. — Она сама засмеялась. — Около меня не осталось ни одного человека, которого стоило бы бранить. Ты бы еще годился, но ведь тебя здесь нет. Когда твой брат Сосандр вернулся из Триопиона, он навестил меня. Вот кого можно бранить всласть! Какой приятный день мы с ним провели!
Фенарета улыбнулась этому воспоминанию и продолжала:
— Соседка навещает меня, да и слуги стараются, как могут. Меня переворачивает привратник. Для этого ведь не надо быть силачом. Такая я стала тощая старуха. Но стоит мне попросить чего-нибудь приятного, что бы это ни было, они говорят: «Ах нет, Гиппократ этого не позволил бы». Только и слышишь: Гиппократ то, Гиппократ се.
Голос ее вдруг окреп и стал звучным.
— Вот что, мальчик. Слушай меня. Я хочу встать. И ты скажешь им, что позволил. Если я от этого умру, это мое дело, а не твое. Я готова к смерти. И жду еще только одного.
Она с трудом приподнялась на худых руках и сказала, тяжело дыша:
— Я хочу еще раз увидеть эту милую нимфу из Книда. Я велела тебе привезти ее. Я велела твоей матери все устроить. Дафна ждет снаружи?
Гиппократ не ответил. Он уже снял лубки и теперь измерял ногу. Улыбнувшись, он посмотрел на Фенарету.
— Кость на месте, — сказал он. — И нога не стала короче, по крайней мере пока.
И он снова наклонился над дряхлым измученным телом.
— Гиппократ! — воскликнула Фенарета, не отводя от него глаз. — Ее нет здесь. Ты не позволил ей приехать, хотя она этого и хотела. Я ведь знаю, что она хотела приехать. И ты сам несчастен, бедняга. Вернись и… А! — Она со стоном упала на подушку. — Вернись и привези ее, — договорила она, задыхаясь.
Когда Гиппократ нагнулся над ней, она указала на грудь.
— Больно вот здесь… здесь… Но ничего. Не беспокойся.
Он прижал ладонь к ее сердцу. Затем приложил ухо к ее груди. Когда он выпрямился, она сказала:
— Это пустяки. Но я так хотела повидать ее. А теперь оставь меня одну. Пойди поешь. Не заставляй меня больше разговаривать. Опять станет больно… Прошу тебя, уйди.
Гиппократ послушался ее. Но за дверью он остановился, поглаживая бороду. Затем, тряхнув головой и расправив плечи, он вошел в экус, сел и задумчиво уставился на платан посреди дворика.
Вскоре жена привратника принесла ему горячую кашу, и он с удовольствием поел. Придя убрать столик с посудой, она сказала:
— Я рада, что ты приехал прежде, чем настал ее срок.
Гиппократ посмотрел на старуху.
— Разве существует срок смерти?
Она снова поставила столик, который уже собиралась вынести из комнаты, и откинула волосы с лица.
— Ты мало что знаешь о старости. Да, срок смерти существует. Ей осталось только дождаться Дафны. Но есть срок и для сна, срок забвения бед. Приляг-ка вот здесь на ложе.
Гиппократ вытянул усталые ноги и закрыл глаза, собираясь обдумать события последних дней. Однако причиной его утомления были как раз мысли, а не долгая прогулка из Мерописа, в доме же царила глубокая тишина. Поэтому он почти сразу заснул мертвым сном усталости, и солнце уже. заходило, когда он проснулся. Он встал и направился в таламус. Сев рядом с Фенаретой, он принялся рассказывать ей о празднике и о том, что делают асклепиады Мерописа.
Положив на его ладонь костлявую руку, она сказала:
— Я все думала об одной вещи, Гиппократ, и хочу рассказать тебе о ней. Врачи, по-моему, не понимают старости — во всяком случае, пока сами не состарятся, а тогда уже поздно. Так, может, женщина, которая прожила долгую жизнь, сумеет тебя кое-чему научить. Наверное, ты спас мне жизнь, когда приехал лечить мою сломанную ногу. Однако теперь, когда ты вернулся посмотреть, как идут дела, тебе следует подумать не только о ноге, но и обо мне. Ты искусный мастер и, как все мастера, гордишься плодами своего труда, которые можешь показать всем. Ты сказал: «Она не стала короче» — и пожалел, что здесь нет Эврифона, чтобы он мог убедиться в этом. Я знаю, ты хотел доказать ему, что он ошибся. Я ведь была женой асклепиада. Но будешь ли ты по-прежнему гордиться своей работой, если узнаешь, что я вовсе не благодарна тебе за спасение моей жизни? Эти бесконечные дни в постели не принесли мне никакой радости. Видишь ли, настал мой срок умереть, и я была готова к смерти. Ты лечишь, чтобы угодить богам или мне, больной? Или врач ищет похвалы других людей, других врачей?
Гиппократ слушал ее внимательно, наклонив голову набок, медленно проводя пальцем по губам и бороде.
— Это очень трудный вопрос, — сказал он мягко. — Мне нужно подумать, прежде чем я осмелюсь на него ответить. — Затем он улыбнулся и добавил: — Ну, продолжай свои наставления.
— Юность не знает, — сказала Фенарета, — что такое старость. Человек узнает это, только когда молодость уже ушла безвозвратно. Ты внимательно осматривал мое тело, эту дряхлую развалину. Но меня, ту, которая внутри, ты не видишь. А ведь внутри этой развалины я прежняя. Я совсем не изменилась. Я — та девочка, которая весело играла тут, и та девушка, которую любил твой дед. Глаза тускнеют, притупляется слух, порой изменяет память. Но девушка в этом доме, двери которого закрываются все плотнее, остается прежней.
Голос ее, вначале дрожавший, постепенно окреп.
— Твой дед покинул меня давно, и теперь я знаю, что это было к лучшему. Да, я рада, что он ушел прежде меня, раз уж одному из нас суждено было уйти. Юноше внутри стареющего мужчины одиночество тяжелее. У женщины есть стряпня, рукоделие, хозяйство. Ей незнакомы долгие тоскливые часы безделья в опустевшем доме, ее двери открыты, и мир заглядывает к ней и дружески кивает, пока она хлопочет среди отзвуков прошлого, и до самого конца она не бывает несчастной… если только, Гиппократ, она не ломает ноги и кто-то не поддерживает ее жизнь дольше положенного ей срока.
Фенарета улыбнулась.
— Запомни одно: смерть, наш враг на протяжении всей нашей жизни, в конце ее приходит как друг. Взгляни на Танатоса, когда услышишь его стук, и на женщину, которая его ждет. Быть может, он — тот возлюбленный, которого она давно ожидает, чей приход ей желанен… так желанен в конце жизни.
Она закрыла глаза и приложила руку к сердцу.
— Кажется, он стучит. Оставь меня пока. И порадуйся за меня, когда он войдет в дверь…
Глава XXIII Архонты расследуют
К тому времени, когда Дафна вернулась к отцу, он уже справился со своим горем и теперь расхаживал взад и вперед по комнате. Она заметила, что он умылся, хотя и остался в том же хитоне, прожженном и покрытом копотью с дымящегося пепелища его библиотеки. Она подала ему теплый шерстяной плащ. Он молча закутался в него и стал смотреть, как Анна, которая принесла ужин, расставляет блюда и миски на маленьких столиках. Когда все было готово, он опустился на свое ложе с живостью, которую неизменно проявляет врач при виде еды, какое бы страшное потрясение ему ни довелось перед этим испытать.