Вот кого ждал он все эти годы. Вот почему он не смотрел на других женщин.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Гиппократ вскочил и, подойдя к Дафне, опустился на край ее плаща. Она протянула руку ему навстречу, словно приглашая его садиться, и их пальцы почти соприкоснулись.

Пастух отнял флейту от губ и поднял голову. Они похвалили его игру, и он был очень доволен. А когда они пошли обратно к Галасарне, пастух окликнул Гиппократа.

— Приводи свою жену сюда и завтра. Я сыграю ей кое-что получше.

Дафна покраснела.

— Да, — шепнула она, — может быть, мы придем сюда и завтра?

Гиппократ улыбнулся ей, а потом крикнул пастуху:

— Она мне не жена! Ни мне и никому другому — пока. Но я все-таки попробую привести ее сюда еще раз. А твоя Муза встретит нас здесь?

Пастух засмеялся.

— Сделаю, что могу, — крикнул он в ответ. — Но разве можно что-нибудь обещать, если дело касается женщины?

Дафна посмотрела на Гиппократа.

— Когда мы познакомились, мне и в голову не приходило, что ты можешь быть таким. Ты показался мне ужасно пожилым и серьезным. Я сказала тебе тогда, что мне нравятся мальчики и не нравятся взрослые мужчины и что я хотела бы скорее состариться. А вот теперь я не хочу стареть, потому что познакомилась со взрослым мужчиной, сохранившим юное сердце.

Оба засмеялись, хотя, будь с ними кто-нибудь третий, он вряд ли догадался бы о причине их смеха. Но эти минуты, которые запомнились им на всю жизнь, они не разделили ни с кем третьим.

В Галасарне они разыскали жену Хрисамия. У нее нашелся не только тимьяновый мед, но и сыр. Потом они отправились домой, но, прежде чем войти, постояли около печи, и жена привратника приоткрыла ее дверцу, чтобы они могли насладиться ароматом, поднимающимся от кипящего котла, и полюбоваться золотистой корочкой хлебов.

Однако ее муж, распахнув перед ними тяжелую дверь, сообщил неожиданную новость:

— Сюда приехала из Мерописа какая-то женщина. Она спрашивала вас обоих.

— Олимпия! — воскликнула Дафна.

— Да, так ее зовут.

Через дворик к ним торопливо шла Праксифея.

— Олимпия ждет в экусе. Гиппократ, пойди поговори с ней, а Дафне лучше пока остаться со мной.

Олимпия, ожидавшая Гиппократа в экусе, была исполнена достоинства и крайне любезна.

— Меня очень огорчила, — сказала она, — чрезмерная порывистость моего сына Клеомеда. Мы были очень удивлены, когда узнали, что Дафна отправилась сюда. Потом мы, конечно, решили, что она вернется в Книд с отцом. Но как приятно, что вы так близко познакомились… приятно для тебя, Гиппократ, хочу я сказать. Ты, вероятно, грустил из-за разлуки с твоими друзьями в Мерописе. Я очень подружилась с Фаргелией.

— Мне сообщили, — продолжала она, когда он ей не ответил, — что Клеомед пренебрегает упражнениями. Если бы он узнал, что здесь происходит, твоя жизнь могла бы оказаться в опасности: он ведь способен сделать то же, что сделал другой Клеомед, безумец. Мне почти каждую ночь снится, что он совершает нечто подобное. Однако меня успокаивает твое обещание, что ты займешься его лечением…

— Олимпия, — перебил он, — я не знаю, что ты имеешь в виду, говоря о чрезмерной порывистости своего сына. Я не говорил о нем с Дафной. Помочь же тебе я обещал лишь в том случае, если твоему сыну действительно нужно будет лечиться. А по твоему рассказу и по моим собственным наблюдениям я заключаю только, что он тугодум и слишком привык к материнской опеке. У меня нет никаких оснований считать его больным или безумным.

Гиппократ заметил, что в комнату вошла Дафна и, стоя у дверей, слушает его. Но он продолжал:

— Меня не интересуют ни сердечные дела твоего сына, ни его победа на празднике Триопионского Аполлона. Я взял себе за правило, когда речь идет о медицине, говорить без обиняков всю правду. Так я поступлю и сейчас. Твоя дочь Пенелопа заболела потому, что ты обходилась с ней сурово. Твой страх за твоего сына, твои попытки оберегать его, возможно, оказали на него самое дурное влияние. Но болен он душевно или нет, я пока сказать не могу.

— Я очень благодарна тебе за то, что ты говорил со мной так откровенно, — ответила Олимпия с чарующей улыбкой. — И особенно потому, что при этом присутствовала будущая жена моего сына.

Дафна подошла поближе, но ничего не сказала, и Олимпия продолжала:

— Я приехала сюда, Дафна, чтобы сообщить тебе, что мы с мужем только что вернулись из Книда. Мы думали найти тебя там. Твой отец обещал нам не разрушать надежд Клеомеда на то, что ты еще можешь стать его женой. И мы просим тебя, как просили твоего отца, не отказывать Клеомеду окончательно, что бы ни произошло в тот день, когда ты покинула виллу. Клеомед мне ничего не рассказывал, но, может быть, от тебя я узнаю, в чем дело.

— Мне не хотелось бы говорить об этом с тобой, — ответила Дафна. — Мой отец уже, наверное, сказал вам, что окончательное решение мы примем после праздника. Если хочешь, можешь сообщить об этом Клеомеду.

Олимпия улыбнулась.

— Вероятно, ты когда-нибудь все-таки выйдешь замуж за кого-нибудь. Ну, как ни грустно, мне надо сейчас вернуться в Меропис. Вот письмо, Дафна, которое твой отец просил меня передать тебе.

Олимпия достала из складок плаща маленький свиток и протянула его Дафне. Затем она повернулась к Гиппократу и сказала с многозначительной улыбкой:

— Я скажу Фаргелии, что ты здоров и весел. Она с нетерпением ожидает твоего возвращения. Однако триера ждет, и я должна торопиться.

Когда Олимпия ушла, Дафна сломала печать и прочла письмо отца. Она сказала со вздохом, не поднимая глаз от папируса:

— Отец велит мне завтра вернуться домой с рыбачьим судном. Мне очень жаль, что намерение моего отца выдать меня замуж причинило тебе столько лишних хлопот.

Гиппократ почувствовал, что между ними встала какая-то стена. Но, может быть, Дафна просто расстроена неприятными воспоминаниями и неопределенностью своего положения?

— Пойдем, — сказал он, — надо навестить Фенарету.

Они направились к таламусу, но, хотя Дафна шла рядом с ним, она избегала его взгляда.

— Иногда бывает полезно поделиться своими мыслями с теми, кто будет рад их выслушать. Не поговоришь ли ты с моей матерью? Или я могу помочь тебе?

Они уже свернули из перистиля в комнату Фенареты, и Дафна только улыбнулась ему.

Старуха открыла глаза.

— Где это вы были? Я без вас соскучилась.

— Мы поднимались на меловые холмы, — ответила Дафна, наклонясь к ней, — где благоухает дикий тимьян.

Фенарета кивнула и взяла руку Дафны в свои костлявые пальцы.

— Научи его рвать цветы, — шепнула она, а затем добавила громче: — Я хорошо знаю этих асклепиадов. Я была женой одного из них и матерью другого. С тех пор как я вышла замуж за деда этого мальчика, все они, и учителя, и ученики, без конца толклись в моем доме. «Работай сегодня, а счастлив будь завтра» — вот правило, которым руководствуется в жизни врач. — Она посмотрела на Дафну и улыбнулась. — Вот если бы ты научила моего внука, что такое счастливая жизнь!

Старуха пошевелилась, и лицо ее сморщилось от боли. Гиппократ осторожно приподнял ее, а Дафна растерла ей спину, поправила подушки и подстилку из шерсти, смеясь и болтая, словно Олимпия и не приезжала в Галасарну.

Когда наконец Фенарету устроили поудобнее, она внимательно оглядела Гиппократа.

— Ты настоящий Геракл. Когда ты поднимаешь меня, я чувствую, как ты силен. Да и то сказать, в твоих жилах течет столько же крови Геракла, от которого происходит моя семья, сколько и крови Асклепия, от которого ведет свой род семья моего мужа. Но, по правде говоря, я думаю, что и от той, и от другой не осталось и следа еще у наших с ним предков. И все-таки, Гиппократ, ты не похож ни на одного из тех асклепиадов, которых мне довелось видеть. Ты принес в нашу семью что-то новое, унаследованное тобой от твоей матери. Наверное, ты спас мою жизнь, но хвалиться здесь нечем: важна не сама жизнь, а то, что человек с ней делает. Когда, наконец, вы, врачи, поймете это?